Обычным августовским днём, когда сутки плавно перетекают в свою вечернюю стадию, в довольно душном, жарком, но приятном для человека воздухе, казавшемся не совсем обычным, витал разговор двух ничем не примечательных людей, стоявших в ворот, являвшихся единственным способом попасть на территорию старой, частично обветшалой фермы, где когда-то водилось множество разного рода скота, в особенности, крупного рогатого. Сейчас же там можно встретить пару-тройку исхудалых, долгое время находящихся без какой-либо пищи лошадей. Люди же у ворот довольно часто пытались выпустить их за пределы этой фермы, которую и назвать фермой уже сложно, ибо находилась она близ обширного, давно уже никем не возделывавшегося поля, со временем превратившемся в луг с огромным разнообразием форм растительного мира, что любой ботаник, знающий толк в своём деле, отдал бы многое только для того, чтобы попасть сюда для изучения всего этого многообразия присутствующих там трав и мелких представителей животного мира, выбравших местом своего обитания этот участок земли. Но главным препятствием для осуществления благих намерений старых сторожей этой фермы стал её хозяин, такой же старый на вид и ещё более непримечательный человек. Он был невысокого роста, довольно плотного телосложения мужчина на вид лет семидесяти, хотя на деле ему ещё не перевалило и за пятый десяток. Грубый как с виду, так и в разговоре, фермер имел довольно интересную особенность, а именно был совершенно лысым, но обладал крайне густыми усами и бородой неестественно рыжего цвета и широко раскрытыми, почти навыкате, зеленоватыми глазами, постоянно бегающими с одного объекта на другой, когда этот человек наблюдал за двумя сторожами этой фермы, но мёртвые во всё остальное время; больше во внешности этого человека не имелось ничего примечательного, разве что кроме его всегда сухой и очень грубой кожи, которая, как может показаться на вид, очень твердая по своей структуре и больше напоминает чешую тропической рыбы пираруку. Касаемо же тех двух людей, находящихся у ворот этой некогда процветающей фермы, то они служили полной противоположностью хозяина этого богатства, пусть и пара этих сторожей не выглядела примечательной. Они очень сильно были похожи друг на друга, будто являлись если не близнецами, то просто родными братьями. Каждый из них на вид казался сильно моложе своего настоящего возраста, по крайней мере лет на пятнадцать, а было им примерно лет по шестьдесят. У обоих были очень живые и приветливые лица для каждого человека, но при встрече с незнакомцем у ворот этой фермы они приобретали грубость и черты, выражающие подозрение ко всему, что было в этом человеке, который не имел с ними знакомства. Каждый из них имел длинные густые седые волосы до плеч, в которых то и дело можно было увидеть небольшие пряди чёрных, как смоль, волос, подобных оазисам в пустыне, и такую же густую и седую бороду, сродни той, что можно наблюдать на портрете Ивана Грозного. Люди эти были довольно высокие и щуплые. Ладони их были наполовину стёрты из-за обилия физической работы в прошлом этих двух сторожей.
Возле луга, что находился близ этой старой фермы, протекала небольшая река, нынче больше напоминающая ручей, когда как раньше, по рассказам старых жителей неподалёку располагавшейся отсюда деревни, была она сильно больше и заливала каждой весной добрую часть этого луга, а иногда и подходила к границам фермы, что выражены высоким давно покосившиеся уже деревянным забором, имеющим на себе немногочисленные и сильно выцветшие следы краски. На берегах этой речушки располагались две водяные мельницы, находившиеся в ещё более удручающем состоянии, чем владения коренастого человека средних лет. Одна из них была похожа больше на груду досок, чем на мельницу, разве что остатки колеса, иногда вращающемуся как бы из жалости, напоминали о прошлом этой полусгнившей массы обработанной древесины. Вторая же имела более презентабельный вид в сравнении с первой, хотя и была не менее сгнившей, но у неё имелось вполне рабочее, пусть и желающее рассыпаться от любого прикосновения, колесо и ещё даже на что-то способные жернова. Между этими двумя мельницами проходила небольшая просёлочная дорога, соединяющая их между собой и ведущая к деревне через узкий дощатый мост, и поворачивала она аккурат к этой некогда пользовавшейся уважением ферме.
Как раз по этой дороге шёл человек, уже почти вплотную подходя к воротам так, чтобы его заметили два стоявших подле них человека и уже успели выразить свои эмоции по отношению к нему. Это был явно отличающийся от всех наблюдаемых ранее людей мужчина, особенно своей молодостью. На вид ему было не более тридцати лет, и вокруг него чувствовался вездесущий и проникающий всюду, где он только не находился, дух молодости, даже, модно говорить, подростка, такой живой и настоящий, что каждый, кому довелось завести с ним разговор или находиться близ этого человека некоторое время, перенимал небольшую часть этого духа. Но это не относилось к тем старым сторожам у ворот и хозяину ветхих фермерских угодий. Мужчина этот был очень высокого роста, сильно выше двух далеко не маленьких людей у ворот, и крепкого телосложения, но более в нём ничего примечательного не имелось, разве что тёмные густые волосы, сплетённые в косу.
"Куда прешь?"— спросили оба сторожа одинаковыми голосами, почти слившимся в один громкий, в котором явно чувствовалось недовольство присутствием здесь этого человека и презрение к нему, появившемуся из ниоткуда странному незнакомцу.
— Я здесь по делу, — парировал ловко и непринужденно человек,— Хозяин дома?
— Не твоё дело,— в ответ на это выкрикнул сторож, стоявший по левую руку от мужчины, резко, но тихо.
— Не велено никого пускать,— сразу же после речи первого бросил второй стоявший у ворот в такой же манере.
Развязалась оживленная перепалка между этими людьми, которая, казалось бы, не прервалась бы никогда, если не пришлось в это время выглянуть в окно своего дома выглянуть тому человеку, к которому и направлялся молодой мужчина. Фермер окликнул сторожей, которым в результате пришлось смириться с положением дел и впустить на территорию старых угодий этого человека. Но на лицах их по-прежнему виднелось презрение.
Пройдя за ворота, мужчина сразу же оказался перед домом, являвшимся чем-то вроде живого цветущего острова на этой никому не нужной пустоши. Это была единственная часть фермы, о которой заботились и ухаживали, что могло подтвердиться по наличию свежей краски, ещё даже не везде успевшей высохнуть, на оконных рамах и на резных причудливых форм наличниках. Само же здание имело два этажа, чердак, часть которого хорошо просматривалась в чистое окно под крышей на фасаде, и подвал, о наличии коего можно было судить по присутствию спуска у угла дома, лежащего по левую сторону от крыльца. Над самим же крыльцом располагалась небольшая двускатная крыша, подобной той, что имело само здание, которая стояла на двух массивных дубовых колоннах. По обеим сторонам крыльца располагались две не очень широкие массивные и старые, бросающиеся в глаза своею архаичностью, скамьи. Замыкалась крыльцо для стоящего на улице зрителя дубовой дверью, украшенной бронзовой головой льва с кольцом в носу, служившим молоточком гостю, решившему поведать хозяину о своём приходе.
Пока человек задумчиво осматривал экстерьер этого дома, на крыльце появился сам его владелец, сделавший знак рукой своему гостю, которого он никак не ожидал увидеть в этот день, да и когда-либо вообще в своей жизни, хотя сам же недавно пригласил его в свою обитель. Люди молча зашли в дом и быстро достигли дальней комнаты, являвшейся самой большой в этом помещении. Комната представляла собой крупный по площади зал с тремя выходящими на улицу окнами, из которых открывался великолепный вид на часть фермы и луг. По левую сторону от входа в эту комнату располагалась огромная, во всю стену, картина, изображающая распятие Христа. На другой же стороне находился старый диван, купленный в городской лавке ещё дедом хозяина, справа от которого стояли три кресла, аккурат расположившись так, что на одну треть они закрывали окна, а пустое же пространство меж ними было занято растениями. Напротив всего этого угрюмо стоял ныне пустующий стеллаж, говоривший о некогда заполненности своей. Люди всё так же молча сели в кресла и некоторые время не могли проронить ни одного даже маломальски тихого постороннего звука. Даже дыхание их было настолько негромким, что не способно было нарушать оглушающую тишину. Во время всего этого молчания гость осматривал помещение, задумчиво вглядываясь в каждый элемент декора этой комнаты.
— А почему у вас картина на стене показывает именно этот библейский сюжет, да и вообще почему именно что-то из Писания?— неожиданно для самого себя спросил молодой человек у фермера, стараясь прервать становившееся поистине неловким для первого молчание.
— Не имею ни малейшего понятия,— ответил отвлечённо хозяин дома, глядя на эту картину, таким тоном, будто не обращал никакого внимания на своего гостя,— этот дом был построен моим прадедом и большую часть внутреннего убранства дома он продумал сам. А почему это тебя так интересует?
— Мне кажется похожим легионер, который от креста справа сзади, на моего деда,— пытался хоть что-то ответить гость, крайне раздраженный этим грубоватым вопросом, хотя, как он отметил несколько позже, сходство было на самом деле.
— Дед, говоришь? Может быть. Все картины писались, насколько я знаю, с жителей этой деревни и работающих тут на ферме.
Разговор людей явно не шёл. Гость задумался и пытался представить возраст своего предка на момент написания этой картины, ибо в голове его не укладывался облик легионера и постоянно всплывающее в памяти лицо молодого деда с фотографии в альбоме родителей; также он не мог понять никак причину, по которой его пригласили посетить сие странное место. Человек хотел было узнать это у фермера, но сразу передумал, ощутив его манеру общения.
"Лучше я покину это несчастное место",— думал он. Но в этот самый момент хозяин сам начал говорить.
"Я полагал, что ты не изволишь явиться ко мне, но мне пришлось ошибиться, чему я рад. Ты тут для того, чтобы жениться на моей дочери.— прервал этими словами молчание хозяин дома. Гостю стало не по себе.— Ей вот уже сильно за второй десяток перевалило, а у нас не принято не иметь супруга в таком возрасте."
Ошеломлённый этим известием человек не знал, что и ответить, посему предложил выйти из дома, говоря о том, что на воздухе ему думается лучше. Хозяин не возражал.
Уже вне помещения они вели речь обо всём этом. Но тут подошли они к загону, где мирно паслись лошади, пытаясь найти во всей вытоптанной лужайке хоть один стебель травы. Эти животные как нельзя лучше отображали внутренне состояние человека, только что получившего такое известие. И он решил сделать доброе, как казалось ему, дело — дать жалким лошадям волю. Человек прильнул к воротам их загона спиной и неспешно продолжать утверждать фермеру о причинах своего нежелания идти на эту, по мнению его, авантюру, постепенно, медленно и плавно, почти без шума, который всё же был, но заглушался то ветром, то пением птиц, то издаваемыми лошадьми звуками, то самими людьми и из разговорами, приподнимать засов и ослаблять пружину, держащие эти ворота и, в случае чего, способную быстро их захлопнуть. Когда же он сделал задуманное, то постоял ещё немного и, уже в молчании, двинулся туда, откуда ему довелось сюда прибыть. До ворот его проводил хозяин этой фермы. Покинув же эту территорию, человек вздохнул облегчённо, осмотрел вновь всю эту забытую людьми и Богом территорию, намекнул сторожам неявно на лошадей и пошёл.
Проходя у реки, он вдруг почувствовал сильное облегчение, мысли, витавшие в голове вдруг покинули, сменившись лёгкой радостью, немного тоскливой и печальной, но радостью. Человек чувствовал отчуждение от всего того, что случилось буквально пару минут назад. Где-то поодаль неистово ржали обрадованные волей лошади. Мужчина сел у реки близ находившейся в лучшем состоянии мельницы, задумался и погрузился в свои мысли. День клонился к вечеру, на небе уже начало появляться красно-розовое зарево заката, в котором человек видел печальную картину своего будущего. На лоне всего этого торжества природы то и дело мелькали черные силуэты пролетавших в небе птиц. Мужчина решил наклониться к реке, чтобы умыть своё запылённое лицо, дабы освежиться и привести мысли в порядок. Почувствовав лёгкую прохладную приятную влагу на лице, он проснулся.