Изба наша стояла своим главным фасадом к северо-западу. Окна были маленькие с незамысловатыми наличниками и досчатыми ставнями, выходили на главную улицу. Прямо против окон был широкий проулок, по которому мы уезжали на поля Серебряной Елани, а также ездили в «Камышлово» и «Калиновску». Справа от перекрестка проулка с нашей главной улицей, не имевшей названия кроме как «Гора», стояла «пожарна». Пожарна – просторный высокий сарай с одним окном и широкими двухпольными дверями на главную улицу. Было еще два маленьких оконца, совсем маленьких, без стекол, в которые нельзя было даже голову просунуть, Можно было лишь из пожарны посмотреть в одно оконце налево, на главную площадь, в другое – через заднюю стену, на избы, что стояли за ближними огородами. С фасада у здания пожарны стояла «штага» – высокий гладко выструганный шест. Наверху на штаге был вырез, и в него вставлено колесико-ролик, через который должна была проходить веревка, чтоб поднимать вверх фонарь для освещения. Но ни фонаря, ни веревки уже давно не было. По этой штаге наши деревенские «спортсмены» пытались подниматься вверх, обхватывая ее руками и ногами. Наиболее цепкие поднимались аж до самого ролика, а большинству не удавалось подняться даже до уровня конька крыши пожарны, и они съезжали по штаге вниз под общий хохот собравшихся. К левому торцу пожарной была сделана пристроечка для лошади дежурного караульщика. Пожарный караульщик нанимался обществом на срок от «паски» до «покрова», т.е. на весь летний сезон. Через широкую дверь в сарай закатывали пожарную машину. Машина эта была поставлена на плоскую четырехколесную телегу на «железном ходу». На ручки, за которые качали машину, чтоб заливать пожары, был намотан тонкий пожарный рукав, а вокруг машины по площадке был обернут широкий приемный рукав с хроповиком, который опускали в бочку с водой во время работы машины на пожаре. Внутри пожарной возле стен были узкие лавки. Сидели на них, когда был мировой «сход» или просто собравшиеся покурить мужики вечерами и по воскресеньям, живущие поблизости. На стенах внутри были развешаны какие-то бумаги. Позже, когда я уже научился читать, прочел название – «картограмма», но дальше не читал: все там было как-то непонятно, а потому и не интересно. Кроме машины, ничего там больше интересного не было. Мы, мальчишки со всей «горы» собирались в пожарну разве что послушать сказки караульщика Федьки Костина. Но о них потом.
Главная площадь у нас на «горе» была совсем маленькая, что-то около 50 метров в длину. В ширину она занимала улицу против нашей усадьбы, да еще метров 15–20 за дорогой. Далее там стояла изгородь из жердей «огород». Так у нас эта изгородь называлась. За изгородью стояла старинная из толстых бревен большая изба писаря Ефима. Вместо крыши у Ефима на избе на два пологих ската кое-как были набросаны доски-«драницы». Во время летних ливней в избе протекало в нескольких местах, на середине изгороди перед избой, как раз против наших ворот, были Ефимовы ворота. Через них к Ефиму собирались покурить мужики в долгие зимние вечера.
На нашей главной площади летом проводилась «прафтика» с пожарной машиной. Мужики выкатывали ее из пожарны, растягивали на всю длину пожарный рукав, а к всасывающему рубцеватому рукаву подкатывали бочку с водой. Опускали в нее храповик до самого дна и четверо, а то и шестеро мужиков начинали качать машину за ручки. Кто-нибудь берет, светлый наконечник пожарного рукава и направляет струю воды на тесовую крышу новой избы свата Максима.
Струя воды вначале как-то с треском, как бы плевками, вылетала из «бранспоя» – из того самого наконечника, и летела недалеко, а потом шла сплошная тугая струя и доставала почти до середины крыши на этой высокой избе. Если бы рукав подтянуть к самой избе, то струя, наверное, перелетала бы через крышу. Скоро «бранспой» опять начинал с треском плеваться. Это оказывается кончалась в бочке вода. Бочек было две, одна на четырехколесном ходу, другая на двуколке. Эту вторую на «прафтику» никогда не трогали. Вода в ней была зеленая, плавали головастики. Заменять воду было дело хлопотным. Сначала вытаскивали внизу у дна бочки спицу-«затычку» и выпускали гнилую воду, затем откатывали бочку от стены, опускали оглобли на землю, заводили лошадь, запрягали, а затем уж надо было ехать на реку или к озерку, чтоб начерпать в бочку свежей воды.
Узнавать свою деревню я стал рано, раньше, чем стал тайком выходить за ворота. Для этого была под воротами около самой «пяты» лазейка для собак, в которую, положив голову на бок, можно было пролезать и мне.
Выходить за ворота одному, да без спроса старших, нам строго запрещалось, играли только в своей ограде. Оградой у нас назывался маленький дворик около избы. В нем мы и устраивали игры в хорошие погожие летние дни. Зимой в морозы сидели в избе, как и в весеннюю и осеннюю непогоду.
Весну мы всегда ждали с нетерпением. В марте и апреле в избе по-подлавкам сидели в своих гнезда три «гусики». Вначале их приносили ненадолго, чтоб они снесли яйцо, после этого их выпускали во двор. Две гусыни были нашей матери, а третья – тетки Лукии, младшей снохи в семье. К половине мая, чуть даже раньше, гусыни выпаривали цыплят. Такие они эти цыплята были пухленькие, пушистые, да нежные, но трогать их нам не разрешалось. С нетерпением мы ждали, когда цыплят можно было выводить в огород на травку и там их пасти, охранять от ворон и коршунов. Пасти цыплят было для нас праздником, правда, это только в первые дни, а потом скоро надоедало, да кроме нас, их охранял наш очень злой гусь. Он оберегал их и от нас пастушков. В это время нас очень рано будили, приказывали обуваться-одеваться и идти сторожить гусят. Весною бывали холодные утренники, поэтому, кроме того, что нас тепло одевали, нам выносили в огород старый овчинный тулуп, расстилали его шерстью вверх к изгороди так, чтоб половина его могла служить защитой от ветра. Сядешь на тулуп, прислонишься спиной к пряслу, и широких пол тулупа хватало еще закрыть ноги мне и сестре, которая усаживалась вместе со мною. Она была старшая, и всю ответственность за охрану возлагали на нее, а я здесь был так, мог и домой убежать.
Было интересно, когда из-за леса всходило солнце, огромное желтовато-белое. Один раз оно показалось мне очень уж большим, совсем не таким, каким видели его днем. Днем на него можно было смотреть только сквозь тонкие облака. Тогда оно казалось маленьким, чуть больше чайного блюдца, а тут оно вылезло из-за леса, огромное-преогромное, больше нашей квашни, в котором мать месила тесто. Понял я, что что-то случилось необычное, пустился домой, а это было метров двадцать до избы, спешно толковал маме, что что-то из-за леса вышло очень уж большое, что такого никогда еще не было. Мама пыталась меня успокоить, сказала, что это, наверное, солнышко. Я никак не соглашался и звал её посмотреть. Она вышла со мною в огород, но чуда уже не было. Солнышко поднялось над лесом высоко, ярко светило и было обыкновенным, как всегда. Мое открытие в астрономии не состоялось.
Что особенно привлекало меня караулить цыплят, так это особо вкусная еда, какую нам приносила в огород мама. Во-первых, это было каждый день яичко, испеченное в загнете. Оно было уже как бы к обеду, а утром, как только поспевали горячие шаньги, так мама их, намазанные маслом, горяченькие, приносила нам обоим. Там на огороде, на воздухе, да в холод, они были необыкновенно вкусными и согревали нас, постоянно вздрагивавших, сидевших в тулупе. Бегать по огороду мешала роса, да и гусь не очень то давал вольно разгуливать. Иногда нас переводили вместе со стадом гусят на свежую траву, чуть подальше от избы, до самого спуска под гору. Здесь был широкий обзор. Видна была река, а за ней и «Зарека» – часть нашей деревни, что была на правом берегу Калиновки. Еще дальше была чистая поскотина до самого березового леса, дальше которого было видно только небо, а среди леса – голые лбы холмов, поросших кругом плотным березняком.
Посмотришь с нашей горы вправо, за гумнами, где были овины, на некотором отдалении от них виднелась деревня «Одина». Это тоже часть нашей деревни. Влево по нашему берегу виднелись дома «Подгоры» до самого моста, а через них виднелась еще маленькая улица в шесть домов. Названия у нее не было. Всегда я спрашивал у старших, кто там за рекой живет. Брат Афанасий был старше меня на четыре года. Он знал уже всех. Говорил, что вот по этой стороне Зареки первая изба – это землянка Ваньки Заболотного, рядом избушка, где живет «Ефимка Пиманенок», сверстник и друг Афанасия. А там, рядом, изба Овдоки с сыновьями, Андреем и Гурьяном. На другой стороне изба без крыши – это Петрушки Воробья. Ближе к мосту жил Прокопий бабушки Фотины, а рядом с ним изба на два окошечка – Виктора Тимофеича Сутягина. «Это, – пояснял Афанасий, – грамотный мужик, читает, говорят, запрещенные книги, называются «политика». Только, – добавлял он, – это слово говорить нельзя, за него посадят в тюрьму. Никогда это слово не говори».
Когда я оставался один, оглядывался кругом и, если никого не было, я вначале шепотом, а затем и вслух произносил это запрещенное слово и меня никто в тюрьму не садил. Брату я верил, но недоумевал, как это получается, что назову слово это вслух и …ничего. Все собирался спросить, да остерегался. (Написано 18.07.1978 г., П. Х. Ширяев).