В статье «О чем говорил Сталин с Булгаковым» канала «Литинтерес» приведена одна из версий их телефонного разговора, состоявшегося после того, как писатель официально письмом обратился к правительству с просьбой дать ему возможность эмигрировать.
- Здравствуйте, товарищ Булгаков! Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь. А может быть, правда - вас пустить за границу? Что - мы вам очень надоели?
Застигнутый врасплох, он ответил, что русский писатель вне Родины жить не может. Довольный лидер страны с ним согласился. После чего порекомендовал Булгакову подать заявление во МХАТ.
Михаил Афанасьевич осторожно ответил, что уже обращался туда, но получил отказ. Сталин настойчиво повторил: "А вы подайте. Мне кажется, они согласятся".
На этом разговор закончился. Но еще через полчаса телефон зазвонил вновь. Это звонили из МХАТа - приглашали Булгакова на работу...
Вырванный из контекста взаимоотношений вождя и «мастера», этот короткий разговор представляется как акт доброй воли первого, его бескорыстного покровительства, а с учетом нескрываемой оппозиционности писателя к режиму, еще и как пример проявления Сталиным терпимости к инакомыслию.
Собственно говоря, именно так, судя по комментариям, он читателями и воспринят.
Но событийный ряд, предваряющий этот телефонный разговор и следующий за ним, дает возможность истолковать его по-иному.
Начать его правильно с того момента, как в сентябре 1926 года пьеса Булгакова «Дни Турбиных» была разрешена цензурой для показа во МХАТе. Правда, в финал спектакля воткнули исполнение “Интернационала”, а Мышлаевскому вложили в уста похвальное слово Красной Армии.
Как только знаменитая пьеса Булгакова появилась на сцене МХАТ, публика облила ее слезами, а критика – помоями.
В первый же сезон спектакль прошел 108 раз и пользовался гигантским успехом. Критика набросилась на него с пеной у рта. Луначарский назвал пьесу “полуапологией белогвардейщины” и написал, что в ней “царит атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля”. Напомню, что нарком сам был драматургом, но на его спектакли очереди по ночам не стояли... Поэт А.Безыменский заклеймил автора “новобуржуазным отродьем”.
К дружному хору негодующих критиков присоединился и «главный бунтарь русской литературы» Маяковский.
Свою речь на диспуте, устроенном в МХАТе после генеральной репетиции «Дней Турбиных» он закончил следующими словами: «Мы случайно дали возможность под руку буржуазии Булгакову пискнуть — и пискнул. А дальше мы не дадим», под аплодисменты присутствующих и возгласы «запретить».
Кроме прочего, Маяковский грозился сорвать спектакль: «Двести человек будут свистеть, а сорвём, и скандала, и милиции, и протоколов не побоимся». (Аплодисменты).
Жизни Маяковского и Булгакова исследованы их биографами чуть ли не по минутам.
Интересно, что Маяковский, судя по всему, «Дни Турбиных» не видел, что не помешало ему разразиться гневным стихотворением «Лицо классового врага» (1928), в котором лицо врага пишет, в том числе, с Булгакова:
На ложу
в окно театральных касс
Тыкая ногтем лаковым,
он даёт социальный заказ
На «Дни Турбиных» —
Булгаковым.
Потом Булгаков отомстит Маяковскому, придав его, видимо, легко читаемые современниками, черты в романе «Мастер и Маргарита» образам Иуды, а также поэта, члена МАССОЛИТа Рюхина.
О том, какие стихи Маяковского Булгаков спародировал в романе и о других занимательных аспектах их взаимоотношений я расскажу отдельно. Подписавшись на канал, Вы эту статью не пропустите.
Тучи над спектаклем сгустились к 1929 году.
Узнав об этом, Сталин захотел лично ознакомиться с пьесой. В МХАТе был устроен закрытый просмотр спектакля. В ложах сидели Сталин и другие руководители партии и правительства. Зал был заполнен представителями партийного аппарата среднего звена.
После первого акта Сталин вышел из ложи, никак не показав своего отношения к спектаклю. Зал безмолвствовал…
И после второго акта Сталин также молча покинул ложу...
Только после окончания спектакля Сталин подошел к барьеру ложи, насмешливо оглядел растерянных присутствующих (которые не знали что делать: свистеть или аплодировать), выдержал паузу, и, наконец, несколько раз сдвинул ладони.
Зал немедленно взорвался бурными аплодисментами. Сталин опустил руки — аплодисменты смолкли. Усмехнувшись, Сталин снова захлопал, в зале началась овация, а на сцене появились плачущие от счастья артисты.
В правительственном кабинете при ложе был накрыт стол: фрукты, вино, конфеты.
Подняв бокал с вином, Сталин обратился к Станиславскому:
— Скажите, Константин Сергеевич, сколь часто наши неучи из политпросвета мешают вам, выдающимся русским художникам?
Станиславский не ожидал такого вопроса:
— Простите, не понял...
Сталин пояснил:
— Вам же приходится сдавать спектакли политическим недорослям, далеким от искусства... Вас контролируют невежды из охранительных ведомств, которые только и умеют, что тащить и не пущать... Вот меня и волнует: очень ли мешают вам творить эти проходимцы?
Станиславский, сделав страшные глаза, подвинулся к Сталину и прошептал:
— Иосиф Виссарионович, тише, тише, здесь же кругом ГПУ!
Политическая наивность великого режиссера вызвала у Сталина приступ гомерического хохота.
(По материалам: Ю.Семёнов. Ненаписанный роман)
Мнение Сталина о пьесе было кардинально иным, что, вне всяких сомнений, характеризует его как человека, остро чувствующего силу искусства.
Оно отчетливо проявилось на встрече Сталина с украинскими литераторами.
Собеседниками вождя в тот день были начальник Главискусства Украины Петренко-Левченко, заведующий Агитпропом ЦК КП(б)У Хвыля, руководитель Всеукраинского союза пролетарских писателей, Союза писателей Украины Кулик и несколько украинских писателей. Именно эти люди, а не РАПП, не ЛЕФ и даже не ОГПУ вбили последний гвоздь в гроб «Турбиных».
С самого начала встречи разговор пошел о «Днях Турбиных». Украинцам пьеса решительно не нравилась.
«Возьмите «Дни Турбиных», — говорил Сталин, — Общий осадок впечатления у зрителя остается какой,… когда зритель уходит из театра? Это впечатление несокрушимой силы большевиков. Даже такие люди, крепкие, стойкие, по-своему честные, в кавычках, должны признать, в конце концов, что ничего с этими большевиками не поделаешь… «Дни Турбиных» — это величайшая демонстрация в пользу всесокрушающей силы большевизма. (Голос с места: И сменовеховства.) Извините, я не могу требовать от литератора, чтобы он обязательно был коммунистом и обязательно проводил партийную точку зрения. Для беллетристической литературы нужны другие мерки: нереволюционная и революционная, советская — несоветская, пролетарская — непролетарская. Но требовать, чтобы литература была коммунистической, нельзя».
Впрочем, главные претензии украинцев к Булгакову лежали не в области коммунистической идеологии, а в недостатке украинства: «Почему артисты говорят по-немецки чисто немецким языком, — возмущался один из участников встречи, — и считают вполне допустимым коверкать украинский язык, издеваясь над этим языком? Это просто антихудожественно». Сталин, очевидно, преследовавший свои цели в этом разговоре, с этим согласился: «Действительно, имеется тенденция пренебрежительного отношения к украинскому языку». Писатель Олекса Десняк тут же развил тему: «Когда я смотрел «Дни Турбиных», мне прежде всего бросилось то, что большевизм побеждает этих людей не потому, что он есть большевизм, а потому, что делает единую великую неделимую Россию. Это концепция, которая бросается всем в глаза, и такой победы большевизма лучше не надо». Секретарь ЦК ВКП(б) Лазарь Каганович поддержал украинского коллегу:
— Единая неделимая выпирает.
— Вы чего хотите, собственно?— спросил Сталин.
— Мы хотим, чтобы наше проникновение в Москву имело бы своим результатом снятие этой пьесы, — предъявил Петренко-Левченко домашнюю заготовку делегации, солидарность с которой тут же подтвердили голоса с мест.
Вместо «Дней Турбиных» украинцы предложили поставить пьесу Владимира Киршона о бакинских комиссарах. Сталин попытался было еще раз защитить пьесу, но оказался в явном меньшинстве.
Каганович предложил кончить разговор о «Днях Турбиных», однако украинцы жаждали крови. Кто-то из писателей посетовал, что на Украине в полной мере борются как с великодержавным шовинизмом, так и с местным, украинским шовинизмом, а вот в РСФСР с великодержавным шовинизмом борются недостаточно, «хотя фактов шовинизма в отношении Украины можно найти много».
Сталину было важно сохранить поддержку украинской номенклатуры, обладавшей серьезным влиянием в партии. Требовалось успокоить ревнивых украинских писателей и убедить их, что он стоит за развитие украинской культуры и защитит Украину от проявлений великодержавного шовинизма. «Дни Турбиных» в этой игре стали заложниками русско-украинской дружбы.
Очевидно, что именно закрытие спектакля подтолкнуло «мастера» обратиться к правительству СССР с заявлением-просьбой.
В адресованном на имя Сталина, Калинина, Свидерского и Горького документе Булгаков писал:
«Письмо Правительству СССР от Михаила Афанасьевича Булгакова (Москва, Пироговская, 35-а, кв. 6)
Я обращаюсь к Правительству СССР со следующим письмом:
1
После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет.
Сочинить «коммунистическую пьесу» (в кавычках я привожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать, как преданный идее коммунизма писатель-попутчик.
Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале.
Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет.
Созревшее во мне желание прекратить мои писательские мучения заставляет меня обратиться к Правительству СССР с письмом правдивым.
2
Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных было 3, враждебно-ругательных — 298.
Последние 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской жизни.
Героя моей пьесы «Дни Турбиных» Алексея Турбина печатно в стихах называли «сукиным сыном», а автора пьесы рекомендовали как «одержимого собачьей старостью». Обо мне писали как о «литературном уборщике», подбирающем объедки после того, как «наблевала дюжина гостей».
Писали так:
«…Мишка Булгаков, кум мой, тоже, извините за выражение, писатель, в залежалом мусоре шарит… Что это, спрашиваю, братишечка, мурло у тебя… Я человек деликатный, возьми да и хрястни его тазом по затылку… Обывателю мы без Турбиных, вроде как бюстгалтер собаке без нужды… Нашелся, сукин сын. Нашелся Турбин, чтоб ему ни сборов, ни успеха…» («Жизнь искусства», N44−1927 г.).
Писали «о Булгакове, который чем был, тем и останется, новобуржуазнымотродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы» («Комс. правда», 14/X-1926 г.).
Сообщали, что мне нравится «атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля» (А. Луначарский, «Известия, 8/X-1926 г.) и что от моей пьесы «Дни Турбиных» идет «вонь» (стенограмма совещания при Агитпропе в мае 1927 г.), и так далее, и так далее…
Спешу сообщить, что цитирую я не с тем, чтобы жаловаться на критику или вступать в какую бы то ни было полемику. Моя цель — гораздо серьезнее.
Я не доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и с необыкновенной яростью доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать.
И я заявляю, что пресса СССР совершенно права.
3
Отправной точкой этого письма для меня послужит мой памфлет «Багровый остров».
Вся критика СССР, без исключений, встретила эту пьесу заявлением, что она «бездарна, беззуба, убога» и что она представляет «пасквиль на революцию».
Единодушие было полное, но нарушено оно было внезапно и совершенно удивительно.
В N 22 «Реперт. Бюл.» (1928 г.) появилась рецензия П. Новицкого, в которой было сообщено, что «Багровый остров» — «интересная и остроумная пародия», в которой «встает зловещая тень Великого Инквизитора, подавляющего художественное творчество, культивирующего рабские подхалимски-нелепые драматургические штампы, стирающего личность актера и писателя», что в «Багровом острове» идет речь о «зловещей мрачной силе, воспитывающей илотов, подхалимов и панегиристов…». Сказано было, что «если такая мрачная сила существует, негодование и злое остроумие прославленного драматурга оправдано».
Позволительно спросить — где истина?
Что же такое, в конце концов, «Багровый остров» — «убогая, бездарная пьеса» или это «остроумный памфлет»?
Истина заключается в рецензии Новицкого. Я не берусь судить, насколько моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в пьесе действительно встает зловещая тень и это тень Главного Репертуарного Комитета. Это он воспитывает илотов, панегиристов и запуганных «услужающих». Это он убивает творческую мысль. Он губит советскую драматургию и погубит ее.
Я не шепотом в углу выражал эти мысли. Я заключил их в драматургический памфлет и поставил этот памфлет на сцене. Советская пресса, заступаясь за Главрепертком, написала, что «Багровый остров» — пасквиль на революцию. Это несерьезный лепет. Пасквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, из которых, за недостатком места, я укажу одну: пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной грандиозности ее, написать невозможно. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком — не революция.
Но когда германская печать пишет, что «Багровый остров» — это «первый в СССР призыв к свободе печати» («Молодая гвардия» N 1−1929 г.), — она пишет правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, — мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.
4
Вот одна из черт моего творчества и ее одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я — мистический писатель), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М. Е. Салтыкова-Щедрина.
Нечего и говорить, что пресса СССР и не подумала серьезно отметить все это, занятая малоубедительными сообщениями о том, что в сатире М. Булгакова «клевета».
Один лишь раз, в начале моей известности, было замечено с оттенком как бы высокомерного удивления:
«М. Булгаков хочет стать сатириком нашей эпохи» («Книгоша», N 6−1925 г.).
Увы, глагол «хотеть» напрасно взят в настоящем времени. Его надлежит перевести в плюсквамперфектум: М. Булгаков стал сатириком как раз в то время, когда никакая настоящая (проникающая в запретные зоны) сатира в СССР абсолютно немыслима.
Не мне выпала честь выразить эту криминальную мысль в печати. Она выражена с совершенной ясностью в статье В. Блюма (N 6 «Лит. газ.»), и смысл этой статьи блестяще и точно укладывается в одну формулу:
всякий сатирик в СССР посягает на советский строй.
Мыслим ли я в СССР?
5
И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах — «Дни Турбиных», «Бег» и в романе «Белая гвардия»: упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях «Войны и мира». Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией.
Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает — несмотря на свои великие усилия стать бесстрастно над красными и белыми — аттестат белогвардейца-врага, а получив его, как всякий понимает, может считать себя конченным человеком в СССР.
6
Мой литературный портрет закончен, и он же есть политический портрет. Я не могу сказать, какой глубины криминал можно отыскать в нем, но я прошу об одном: за пределами его не искать ничего. Он исполнен совершенно добросовестно.
7
Ныне я уничтожен.
Уничтожение это было встречено советской общественностью с полной радостью и названо «достижением».
Р. Пикель, отмечая мое уничтожение («Изв.», 15/IX-1929 г.), высказал либеральную мысль:
«Мы не хотим этим сказать, что имя Булгакова вычеркнуто из списка советских драматургов».
И обнадежил зарезанного писателя словами, что «речь идет о его прошлых драматургических произведениях».
Однако жизнь, в лице Главреперткома, доказала, что либерализм Р. Пикеля ни на чем не основан.
18 марта 1930 года я получил из Главреперткома бумагу, лаконически сообщающую, что не прошлая, а новая моя пьеса «Кабала святош» («Мольер») К ПРЕДСТАВЛЕНИЮ НЕ РАЗРЕШЕНА.
Скажу коротко: под двумя строчками казенной бумаги погребены — работа в книгохранилищах, моя фантазия, пьеса, получившая от квалифицированных театральных специалистов бесчисленные отзывы — блестящая пьеса.
Р. Пикель заблуждается. Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие, и все будущие. И лично я, своими руками бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа «Театр».
Все мои вещи безнадежны.
8
Я прошу Советское Правительство принять во внимание, что я не политический деятель, а литератор, и что всю мою продукцию я отдал советской сцене.
Я прошу обратить внимание на следующие два отзыва обо мне в советской прессе.
Оба они исходят от непримиримых врагов моих произведений и поэтому они очень ценны.
В 1925 году было написано:
«Появляется писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета» (Л. Авербах, «Изв.», 20/IX-1925 г.).
А в 1929 году:
«Талант его столь же очевиден, как и социальная реакционность его творчества» (Р. Пикель, «Изв.», 15/IX-1929 г.).
Я прошу принять во внимание, что невозможность писать для меня равносильна погребению заживо.
9
Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ.
10
Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу.
11
Если же и то, что я написал, неубедительно, и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссера.
Я именно и точно и подчеркнуто прошу о категорическом приказе о командировании, потому что все мои попытки найти работу в той единственной области, где я могу быть полезен СССР как исключительно квалифицированный специалист, потерпели полное фиаско. Мое имя сделано настолько одиозным, что предложения работы с моей стороны встретили испуг, несмотря на то, что в Москве громадному количеству актеров и режиссеров, а с ними и директорам театров, отлично известно мое виртуозное знание сцены.
Я предлагаю СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста режиссера и автора, который берется добросовестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес о вплоть до сегодняшнего дня.
Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный Театр — в лучшую школу, возглавляемую мастерами К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко.
Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя — я прошусь на должность рабочего сцены.
Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, в данный момент, — нищета, улица и гибель.
Москва, 28 марта 1930 года.
Звонок Сталина Булгакову стал реакцией на этот, по сути, ультиматум.
На причины, по которым вождь позвонил «мастеру», на мой взгляд проливает свет другое письмо.
Отвечая на письмо драматурга В.Билль-Белоцерковского, Сталин писал: «Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает, На безрыбья даже «Дни Турбиных» - рыба. … Что касается собственно пьесы «Дни Турбиных», то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: «если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, - значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь», «Дни Турбиных» есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма.
Конечно, автор ни в какой мере «не повинен» в этой демонстрации. Но какое нам до этого дело?».
… «Бег» Булгакова, который тоже нельзя считать проявлением ни «левой», ни «правой» опасности. «Бег» есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, - стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. «Бег», в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление.
Впрочем, я бы не имел ничего против постановки «Бега», если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы он изобразил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти, по-своему «честные» Серафимы и всякие приват-доценты, оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою «честность»), что большевики, изгоняя вон этих «честных» сторонников эксплуатации, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступали поэтому совершенно правильно».
Сталин был невероятно умен. Для него было важно привлечь на свою сторону по-настоящему мощных литераторов, таких как Булгаков, Толстой, Горький. Он не ленился повозиться с каждым из них, найти к каждому свой подход и использовать каждого.
В момент своего звонка Булгакову он, как мы видим, не терял надежды подтолкнуть «мастера» скорректировать текст «Бега» так, чтобы общее впечатление от него оказалось похожим на то впечатление, которое Сталин уловил в «Дни Турбиных».
Надо сказать, что это была не первая попытка власти поставить талант «мастера» на «нужные стране» «правильные» рельсы.
В 1926 году 7 мая ОГПУ произвел обыск на квартире Михаила Булгакова, изъяли рукопись «Собачьего сердца». После нескольких заявлений в ОГПУ повесть была ему возвращена и прямых последствий не последовало. Редактора же журнала "Россия" И.Г. Лежнева, печатавшего "Белую гвардию" Булгакова, и у которого производили обыск на следующий день, выслали за границу на три года.
На допросе в ОГПУ 22 сентября 1926 года М.А. Булгаков показал:
«На крестьянские темы я писать не могу потому, что деревню не люблю. Она мне представляется гораздо более кулацкой, нежели это принято думать. Из рабочего быта мне писать трудно. Я быт рабочих представляю себе хотя и гораздо лучше, нежели крестьянский, но все-таки знаю его не очень хорошо. Да и интересуюсь я им мало и вот по какой причине: я занят. Я очень интересуюсь бытом интеллигенции русской, люблю ее, считаю хотя и слабым, но очень важным слоем в стране. Судьбы ее мне близки, переживания дороги. Значит, я могу писать только из жизни интеллигенции в советской стране. Но склад моего ума сатирический. Из-под пера выходят вещи, которые порою, по-видимому, остро задевают общественно-коммунистические круги. Я всегда пишу по чистой совести и так, как вижу. Отрицательные явления жизни в советской стране привлекают мое пристальное внимание, потому что в них я инстинктивно вижу большую пищу для себя (я - сатирик)».
Звонок Сталина Булгакову не был спонтанным. Письмо было отправлено «мастером» 28 марта 30-го года, а звонок состоялся 18 апреля.
Со стороны Сталина ход, как всегда, был продуман и точен. Уже в мае того же года агент ГПУ доносил:
«Необходимо отметить те разговоры, которые идут про Сталина сейчас в литер. интеллигентских кругах. Ведь не было, кажется, имени, вокруг которого не сплелось больше всего злобы, мнения как о фанатике, который ведёт к гибели страну, которого считают виновником всех наших несчастий, как о каком-то кровожадном существе, сидящем за стенами Кремля. Сейчас разговор: - А ведь Сталин действительно крупный человек и, представляете, простой, доступный. А главное, говорят о том, что Сталин совсем ни при чём в разрухе. Он ведет правильную линию, но кругом него сволочь. Эта сволочь и затравила Булгакова, одного из самых талантливых советских писателей».
И особенно бодро звучали следующие строки доноса: «Нужно сказать, что популярность Сталина приняла просто необычайную форму. О нём говорят тепло и любовно, пересказывая на разные лады легендарную историю с письмом Булгакова».
До этого звонка заявление «мастера» обсуждалось на Политбюро, которое согласилось с предложением вождя «перетянуть Булгакова на нашу сторону», поскольку «… литератор он талантливый и стоит того, чтобы с ним повозиться». Дневники, изъятые при обыске в 1926 года, решили вернуть.
Многие из тех, кому случалось встречаться и разговаривать со Сталиным, уверяли, что если ему это было нужно, он всегда умел очаровать собеседника. И Булгакова вождь очаровал. «Он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно», - год спустя вспоминал Михаил Афанасьевич.
В финале этого короткого телефонного разговора Булгаков предложил Сталину провести личную встречу.
«Да, нужно найти время и встретиться». – Согласился вождь.
Но состояться этой встрече было не суждено.
«Булгаков до последнего дня своей недолгой жизни терзался этим проклятым вопросом: почему Сталин передумал, отказался от своего намерения встретиться с ним и поговорить по душам. – Пишет в своих воспоминаниях его жена. - …Всю жизнь М.А. задавал мне один и тот же вопрос: почему Сталин раздумал? И всегда я отвечала одно и то же. А о чем он мог бы с тобой говорить? Ведь он прекрасно понимал после того твоего письма, что разговор будет не о квартире, не о деньгах, - разговор пойдет о свободе слова, о цензуре, о возможности художнику писать о том, что его интересует. А что он будет отвечать на это?
Сталин …прекрасно понял, что за человек этот Булгаков. Во всяком случае, понимал, что никаких новых «Снов» к своим написанным восьми этот строптивец добавлять не станет».
Однако уже в 1932 году произошло чудо. В письме своему другу П.Попову Булгаков сообщил о нем так: «В силу причин, которые мне неизвестны, и в рассмотрение коих я входить не могу, Правительство СССР отдало по МХТу замечательное распоряжение: пьесу “Дни Турбиных” возобновить. Для автора этой пьесы это значит, что ему - автору - возвращена часть его жизни. Вот и всё».
Конечно, «замечательное распоряжение» было отдано никаким не правительством, а Сталиным. В это время он посмотрел во МХАТе спектакль по пьесе Афиногенова «Страх», который ему не понравился, и вдруг приказал восстановить «хорошую пьесу» «Дни Турбиных» - что и было мгновенно исполнено.
Известно, что "Дни Турбиных" Сталин смотрел много раз. Кто-то пишет, что 8, кто-то - 15, встречал я и большие цифры. В театральных протоколах зафиксирована цифра 15. Много писавший о Булгакове критик В. Лакшин, детство и юность которого протекали в непосредственной близости к МХАТу (родители его были артистами этого театра), считал, что цифра эта сильно занижена, поскольку вождь неоднократно приезжал на "Турбиных" в середине или к концу спектакля, и эти его посещения театра официально не фиксировались. Но и официальная цифра впечатляет. Пятнадцать раз приезжать на один и тот же спектакль - это поразительно много.
Историки по сю пору пытаются (на мой взгляд, безуспешно) расшифровать причины этого феномена, выдвигая различные слабо аргументированные версии.
Мне кажется, что ключ к его пониманию спрятан в цитате из дневника Е.С. Булгаковой. Она вспоминает рассказ Александра Николаевича Тихонова, что во время обсуждения эрдмановского "Самоубийцы" Сталин сказал Горькому:
«Да что! Я ничего против не имею. Вот - Станиславский тут пишет, что пьеса нравится театру. Пожалуйста, пусть ставят, если хотят. Мне лично пьеса не нравится. Эрдман мелко берет, поверхностно берет. Вот Булгаков! Тот здорово берет! Против шерсти берет! (Он рукой показал - и интонационно). Это мне нравится!».
Мне кажется, просматривая спектакль, Сталин пытался понять формулу, по которой пьеса формирует то впечатление, о котором он писал Билль-Белоцерковскому и рассказывал украинским литераторам. И понял. Это видно из монолога Сталина во время обсуждения фильма "Закон жизни". Я уже приводил этот фрагмент в статье «Название «Закон жизни» оказалось для репрессированного фильма пророческим».
«…Я бы предпочел, чтобы нам давали врагов не как извергов, а как людей враждебных нашему обществу, но не лишенных некоторых человеческих черт. - Говорил тогда Сталин. - ….Почему Бухарина не изобразить, каким бы он ни был чудовищем, а у него есть какие-то человеческие черты. Троцкий - враг, но он способный человек, бесспорно, - изобразить его как врага, имеющего отрицательные черты, но и имеющего хорошие качества, потому что они у него были, бесспорно….».
1939 г, был для Булгакова успешным. Шли «Дни Турбиных», шли «Мертвые души», был совершенно готов спектакль «Иван Васильевич» в Театре сатиры, был готов и выходил на сцену спектакль «Мольер» в Художественном театре и готовился в пяти театрах «Пушкин». Это было время очень больших надежд и уверенности. Но вдруг появилась в «Правде» неожиданная статья. По-видимому, ее написал начальник Главреперткома тогда — Литовский, злейший враг Булгакова. Сразу был снят спектакль «Мольер», снят на полном ходу, хотя имел очень большой успех у зрителя. «Я записывала в дневнике: - рассказывала позже жена Булгакова - Сегодня дали 18 занавесов, давали 20, и 22, и 24». Вызывали автора, актеров, это действительно был очень большой успех. Когда должен был быть восьмой спектакль, пьесу сняли. Это было очень сильным ударом для Михаила Афанасьевича, хотя внешне вы никогда бы не могли этого сказать. Он, казалось, оставался таким же, каким был. Находились люди, которые советовали ему покаяться, написать какое-то письмо с отказом от своих прежних произведений и с обещанием писать какие-то, неизвестно какие, новые.
Эти советы вызывали у него всегда только улыбку, я бы не сказала даже злую, просто насмешливую и снисходительную. К такой трусости и такому мелочному счету жизни. Он только решил для себя уйти из Художественного театра, потому что, как он сказал, — «это кладбище моих пьес». И ушел. И оказался в безвоздушном пространстве. Это было для него невыносимо. Он не мог жить без людей, без окружения, без разговоров и без театра».
Известно, что Молотов однажды сказал одному своему собеседнику: «Вы вот этого вашего Булгакова хвалите, а он – антисоветчик, я это знаю прекрасно, мы его дневники всем политбюро читали». О, времена, о, нравы.
Статья упоминаемая в тексте.
«Название «Закон жизни» оказалось для репрессированного фильма пророческим»
P .S .
Посмеяться в дневниках «мастера» было над чем. Знаковые события страны Булгаков представлял в форме анекдотов.
Об этом я расскажу в статье «Анекдоты из изъятого НКВД дневника Булгакова».
Интересно, что у доктора Преображенского из «Собачьего сердца» был прототип. И этим прототипом был муж самого знаменитого советского скульптора, создателя монумента «Рабочий и колхозница» Веры Мухиной.
Реальная история его жизни не менее увлекательна, чем литературное воплощение. Ее я рассказывал в статье «Прототип доктора Преображенского создал ретро-виагру, и лечил ей Горького, Ворошилова, Бу...»
Не забудьте кликнуть на значок с оттопыренным вверх большим пальцем и подписаться на канал. Тогда увлекательное разноплановое «чтиво» будет Вам доступно всегда.
И читайте мой дебютный роман «Апокриф» - увлекательное и динамично развивающееся приключенческое «чтиво» с детективными и драматическими вставками, затрагивающее по ходу развития сюжета вопросы аутентичности Христианства.
