Зима у нас была бесконечно долгой. Так нам казалось в детстве. Зима – это когда за окном все бело от снега. На стеклах – замысловатые узоры с осени до весны. Скучно было целый день сидеть в избе. На дворе морозно, одеться тепло не во что, сидим дома. Бабушка Степанида прядет, сидя за своей «пресницей» где-либо на лавке, а мы, когда надоест смотреть сквозь заиндевелые стекла окон, лезли «напечь» или на полати. Там было тепло, сидим и от скуки рассказываем сказки, слышанные от взрослых.
Бывало, примемся играть. В этих играх мы импровизировали, старались копировать старших – ездили в «дорогу» – в Брусяну, в Долматово, в «Ирбить» и другие места, куда дедушка ездил, подряжаясь везти товары купцов из Камышлова, туда и обратно, а, возвратившись домой, рассказывал, куда ездил, как съездил, что видел. Когда эти наши игры надоедали, то мы просто сидели и ждали вечера, когда вся семья соберется в избу.
В те годы наиболее ярко запомнились долгие зимние вечера. После окончания дел по хозяйству семья к вечеру «управлялась» со скотиной. Это означало, что коровы подоены, весь скот напоен и задан ему корм на ночь. Закончив все, семья, один по одному, собиралась в избу уже в сумерки. Войдя в избу, в темноте «разболокались» – так у нас говорили вместо слова раздевались. Каждый прибирал свое: рукавицы летели «на́печь», туда же бросали «пимы», а «лопотину», свернутую комком, клали на полати или в угол на лавку. Шапки у всех лежали на боковой полке над «подпорожным» окном. Шали свои бабы клали на другую полку, что на передней стене. Так каждый «разболокался» и пристраивался «сумерничать», чтоб чуток отдохнуть перед ужином. Огонь не зажигали, берегли «карасин».
Дедушка обычно приляжет на «гобчик», как называлась у нас узкая скамейка в две доски сбоку вдоль русской печки на высоте около полутора аршин от пола. Бабушка Степанида влезет, бывало, «на́печь», остальные – кто приляжет на лавку, бросив под голову какую-нибудь «лопотинку», а кто и просто присядет около стола. Бабы, мать и тетка, заняты мелкими хлопотами. «Косарем» – обломком косы – горбуши, щепали лучину от распаренного в печи сырового березового полена. Делала это обычно мать, а тетка Лукия мыла и протирала закопченное ламповое стекло, наливала в лампу керосин.
Если «сумерничали» долго, то они обе присаживались прясть куделю. Это они могли делать и без огня, по свету луны или по отсвету зари в незакрытые ставнями окна. Мы – ребятня, лезли поближе к дедушке. Но «сумерничали» обычно недолго, минут 20, редко полчаса. Сумерничая, вели спокойно и неспешно разговор о дневных делах и о делах на завтрашний день, каждый сообщал свои впечатления и нужды, какие считал важным довести до сведения семьи.
Когда этот обмен информацией заканчивался, кто-нибудь из старших, обычно дедушка, а иногда отец, осведомлялись: «Ну что вы там, бабы? Управились, поди? Дули бы огонь, пора уж ужинать».
Мать или тетка Лукия снимались с лавки, убирали с «шостка» заслонку (железный лист с ручкой), разгребали золу в печной «загнете» и, если находили там горячий еще уголек, то начинали его раздувать, складывая губы трубочкой, придерживая уголек тонкой сухой лучинкой. Когда уголек расколялся от такого дутья, лучинка вспыхивала, от нее уже зажигали фитилек пятилинейной лампы. Если же уголька не оказывалось, «огонь» добывали от спички. Спички старались расходовать только в таком крайнем случае, берегли. (Написано 04.07.1977 г., П. Х. Ширяев).