Владимир Ильич устроил свои дела и вернулся вовремя. Но ехали они все-таки врозь. До вокзала — по соображениям конспирации, а до Москвы — по смешному и нелепому недоразумению.
Сели в два разных, идущих вслед один другому поезда. Тщетно искали друг друга в пути и встретились только на Николаевском вокзале, в Москве, когда Владимир Ильич, высунувшись из окна вагона, погрозил кулаком Лалаянцу. Тот догадался, в чем дело, и ожидал поезд-bis на перроне...
«Среди общей суматохи я ему отвечаю тем же жестом,— писал, вспоминая об этом, Исаак Христофорович.— Не подходя друг к другу и не здороваясь, мы незаметно выходим с вокзала, берем извозчика. Усаживаясь, мы молча друг друга тычем в бок кулаком и наконец, расхохотавшись, от жестов переходим к словам».
Довольно быстро добрались они с Каланчовки к одноэтажному уютному особнячку в Яковлевском переулке близ Курского вокзала. Приветливыми, освещенными окнами он напоминал симбирский дом Ульяновых.
Неожиданный приезд Владимира Ильича, да еще со старым другом, обрадовал весь дом. Исаака Христофоровича любили в семье Ульяновых. В длинные самарские вечера зимой 1893 го
да вместе с Алексеем Павловичем Скляренко заглядывал он «на огонек» в опрятную комнату Владимира Ильича, с висящими над столом газетами. Оттуда извлекала их обычно Анна Ильинична, молодая хозяйка дома, к раннему ужину, к общей беседе.
Жадно вслушивались в нее Митя и Маняша, еще не расставшиеся с гимназической формой, но давно переросшие духовно своих сверстников.
О чем только они не толковали! В «толстых» журналах то и дело появлялись произведения Чехова, Короленко, Вересаева.
«Остров Сахалин», «В голодный год»... распахивали перед ними окна в мучительную жизнь простого народа, напоминали о том, что
Средь мира дольного для сердца вольного есть два пути...
И эта молодая поросль («подлесок» — называл их с ласковой насмешкой Алексей Павлович Скляренко) тогда уже знала, что и для нее нелегкий путь борьбы «судьбой назначен строгой». Как знал это Саша. Как знает Володя.
Не потому ли у Ульяновых все голоса звучали равноправно? Никто не говорил книжно, никто не поучал, никто не снисходил.
Среди острот, смеха, стихов Курочкина, Жулева, Жемчужниковых — Анна Ильинична знала их тьму-тьмущую — вдруг вспыхивал разговор о живых цифрах Глеба Успенского (Митя был увлечен в это время Успенским) или о только что напечатанной «Палате № 6». Все они чувствовали, что жить в палате № 6 нельзя, что жизнь надо изменить. Это было «общее дело». Ему посвятили себя старшие. Младшие знали: придет и их черед.
Надолго, навсегда остался в их душах след благотворного общения с Анютой, Володей, их друзьями. Доброе чувство благодарности за то, что научили зрелым, трезвым взглядом глядеть вокруг, на настоящее, научили видеть отдаленное будущее.
В апрельский вечер в Москве вдруг ожила эта самарская атмосфера, и Владимир Ильич, окруженный ею, после полутора лет одинокой петербургской жизни, долгих вечеров за книгой, за рукописью, и особенно Исаак Христофорович после монотонной бессмысленности тюремного распорядка наслаждались вы
павшими на их долю часами общения с милыми, сердечными единомышленниками в родной семье.
Вся молодежь разместилась за чайным столом. Белая скатерть серебрилась, отражая свет висячей лампы. Только Мария Александровна сидела поодаль в покойном кресле. На рабочем столике рядом лежал клубок блестящей шерсти; она не работала, а вслушивалась в беседу и изредка включалась в общий разговор. Все дети были в сборе, здоровы, в безопасности, и мать отдыхала от постоянного чувства тревоги за отсутствующего.
Не сводя внимательных глаз с Лалаянца, сжав тонкие кисти рук в белых рукавчиках, слушала его рассказ о «Крестах» Маняша.
Эта тюрьма, построенная по образцу «лучших» американских тюрем, была особенная. Заключенные в ней обязаны были овладеть каким-нибудь мастерством и работали ежедневно с 7 утра до 6-30 вечера.
Лалаянц стал ткачом. В камере стоял станок, и он усердно выполнял «урок», за что ему полагалось сорок процентов заработка (шестьдесят процентов казна брала себе); половину денег можно было расходовать в тюрьме, половину выплачивали при выходе.
— Без денег из «Крестов» не выпускают: заботятся о нашем брате!
Мария Ильинична спросила, попадали ли к нему газеты и журналы.
— Не полагается. И за то спасибо, что книги «с воли» передают. Требуют только, чтоб новенькие, неразрезанные были. «Кресты» — не предварилка, там полегче, а здесь смотрят в оба!
— А у меня приятель где-то в провинции на «губе» сидел. Ни книг, ни журналов не полагалось,— сказал Марк Тимофеевич с характерным для волжан произношением и интонациями.— А за булками и колбасой солдат посылали. Так он приспособился: лишний пятак на подсолнухи давал. Ну, подсолнухи в пятерне не принесешь, разумеется, в газете... Все время, говорит, в курсе событий был, хоть и с запозданием...
Не засмеялась только Анна Ильинична.
— Новый вид фольклора,— сказала она невесело.— Тюремный. Хоть бы кто не поленился, записал для потомков. Они, пожалуй, не поверят, за анекдот сочтут. А все как в зеркале. И темный, неграмотный солдат. И тупица фельдфебель. И заключенный, наверно, безусый мальчик, которому без проделок, без смеха жизнь не в жизнь была...
Мария Ильинична встала из-за стола:
— Я дам вам на дорогу Толстого, Исаак Христофорович. Новый рассказ «Хозяин и работник». Это такое счастье вместе с Толстым проникнуть в человеческую душу! Не всем это дано. А он этому учит. Оставьте газету себе. На память. Я припрятала номер для Володи, да он прочитает в «Северном вестнике»,— сказала она и незаметно исчезла.
Как ни заманчиво было провести вечер с любимым братом и его другом, она ушла от них к своим обязанностям.
Теперь Мария Александровна прислушивалась и к беседе за столом, и к пассажам, доносившимся из дальней комнаты.
— Маня называет это — учиться не совсем спустя рукава,— объяснил Лалаянцу Владимир Ильич.
— Володя иронизирует, а ведь сам приучил Марусю к аккуратности,— сказала Мария Александровна.— Пример старших братьев и сестер действует вернее, чем назидания родителей. Я проверила это сто раз на собственном опыте; ты тоже многому научился у старших, Володя.
Дмитрий Ильич засмеялся:
— Ну, я-то ни за какие коврижки никуда не уйду, как ни крепка у меня фамильная добродетель — усердие! В кои-то веки собрались все вместе... Лучше потом ночь прозубрю, а сейчас — слуга покорный.
И верно, он точно прирос к своему стулу. Дотошно дознавался о подробностях тюремного быта, хохотал при описании первой встречи Лалаянца с «невестой», представляя себе, как забавно выглядел «жених» в таком необычном переплете...
Тем временем Марк Тимофеевич тихонько вышел из столовой и вернулся довольный, с газетной вырезкой в руках.
— Что ж, если Маруся запаслась Толстым для Исаака Христофоровича, так я тоже кое-что припас для вас, Володя! Вы только послушайте, господа, как озабочен судьбой «меньшого брата» помещик Малюшицкий, как он взывает к состраданию добрых фабрикантов.
Марк Тимофеевич «с чувством» прочел вслух письмо в редакцию «Нового времени»:
— «М. г. Будучи постоянным свидетелем крайней нужды крестьян некоторых деревень Сугоровской волости, Тихвинского уезда,— нужды, которая в особенности их одолевает в зимнее время по неимению решительно никаких работ, я не раз призадумывался, как бы помочь этому горемычному люду. Не найдется ли у петербургских фабрикантов работ, то есть материала для обработки его на деревне, конечно, под моим руководством и ответственностью как за точное выполнение заказа, так и за целость материала. Если найдутся добрые люди, которые будут отдавать работу на деревню, то работа будет исполнена дешево и не одна молитва бедняков будет вознесена к богу за их здоровье.
Примите и пр.
А. Малюшицкий
Ст. Чемехино, Тихвинского уезда, Новг. губ., усадьба Гавшино, отставн. капитану Александру Ивановичу Малюшицкому».
Дмитрий Ильич шумно обрадовался:
— Ай да радетель о народном благе! И фабрикантам дешевые руки пообещал, и себя не забыл, в посредники пристроил! Вот здорово бы эту выписку Бельтову послать! Он бы отделал этого господина. Михайловский небось потирает ушибленные места после «Монистического взгляда»... Не книга, а оружие огромной силы. Классическая работа.
— Да, подвел отставной капитан «друзей народа», нечего сказать! Вот вам иллюстрация страданий «от недостаточного развития капитализма»,— сказала Анна Ильинична.— Некуда мужику податься. Хлеба нет. Работы нет. Здесь, под Москвой, деревня есть — Шувалово. Так ее иначе не зовут, как «Шувалики — жженые оглобли». С рождества пускаются кто куда собирать «на погорелое», а для убедительности оглобли обжигают...
— Не будем падать духом, друзья! Расторопный Колупаев с Разуваевым и до Шуваликов доберутся. Всех облагодетельствуют. И женщин и ребятишек в работу запрягут. Англия
давно через это прошла. И нам не миновать. Сто раз об этом мы с вами говорили, Володя. Да скоро ли наши народолюбцы это поймут?
Владимир Ильич не успел ответить Лалаянцу. Анна Ильинична его предупредила:
— Где там! Куда там! Нашим добрым молодцам все это «в наук нейдет»! Митя, не в службу, а в дружбу: принеси из моей комнаты «Русское богатство», последний номер. Посмотришь, Володя, как всполошился Николай — он ... упрекает Бельтова за то, что «ученики Маркса» не дали обобщенных работ о российской экономике... Дескать, выводы Бельтова о том, что Россия больше страдает от недостаточного развития капитализма, чем от самого капитализма, неубедительны...
— Письма капитана в отставке Малюшицкого ему не хватало! — съязвил Марк Тимофеевич.
— Возьмите, Исаак Христофорович,— протягивая Лалаянцу журнал, сказала Анна Ильинична,— успеете прочитать на сон грядущий. А тебе я, пожалуй, дам его с собой, Володя; только не забудь, пришли обратно.
Владимир Ильич возмутился:
— Хуже глухого, кто не хочет слышать! Господам народническим публицистам мало живой жизни, мало земской статистики! Это ли не срам? Художники разглядели и показывают то, на что ученые умники закрывают глаза...
— Глеб Иваныч Успенский обобщает за них противоречия жизни! — почти крикнул, перебив Владимира Ильича, Митя.
Владимир Ильич раз-другой прошелся по столовой. Остановился, чуть-чуть покачиваясь на каблуках.
— Вот теперь они требуют от марксистов капитальных трудов. «Ученые», с позволения сказать! Сами-то боятся правде в глаза посмотреть... Им «капитальные труды» подавай! Ну ладно, дождетесь вы капитального труда о развитии капитализма в России! Дождетесь! Тогда уж податься вам будет некуда! — гневно кончил он.— Пошли, Исаак Христофорович, спать! — И, поцеловав мать в голову, он пошел было из комнаты, да остановился на пороге и точно итог подвел: — Попомните мое слово — на книге Бельтова будут учиться многие поколения русских марксистов!
Весь следующий день Владимир Ильич посвятил Лалаянцу. Они много бродили по Москве; были дела у Владимира Ильича к московским марксистам, были дела и у Лалаянца — он искал связей в Пензу.
А главное — надо было рассказать о том, что их самарская мечта наконец осуществилась.
Они расстались полтора года назад. За это время в Петербурге установлены связи с рабочими, созданы марксистские рабочие кружки.
Удалось сразиться с противниками в открытой схватке. Владимир Ильич рассказал о нелегальной вечеринке в Москве, когда видный народник Воронцов был положен им на обе лопатки.
— Вот тут, на этом самом месте,— смеясь, сказал Владимир Ильич, указывая на угловой дом у Арбатской площади, мимо которого они направлялись к кофейне — перекусить.
Все это было отрадно, но в восхищение привела Исаака Христофоровича новость о подпольном издании целой книжки против народников.
— Как это удалось? Каких предосторожностей, каких трудов, каких нервов всем это стоило! Перепечатать, размножить, распространить... И не листок, а целую книгу! Далеко вы шагнули, пока я в «Крестах» обретался...
— Да, далеко, но... и до конца пути не близко. Люди есть надежные и в Питере, и здесь, в Москве. Никто ведь не дознался, где, когда, кем «Друзья народа» изданы. Но это — первый шаг...
— Если дело так пойдет, пожалуй, и газета для рабочих вытанцуется?
— Это уж осенью обсудим, когда вернусь. Приезжайте в Москву в сентябре. Тогда виднее будет, что, где и кому придется делать.
Лалаянц радовался успехам питерцев, но, чуткий к настроению друга, он уловил какую-то неудовлетворенность в тоне Владимира Ильича. Слишком отчетлив и ясен для того был круг необъятных задач революционного движения в России и мучительно сознание непосильности этих задач для кружка даже самых преданных, самых героических революционеров.
— Нам нужны не кружки... нужна организация революционеров,— говорил Владимир Ильич не без горечи.— Без такой организации нам не перевернуть России. Эту организацию мы должны построить своими руками. Вот над чем нам надо работать, вот о чем нам надо мечтать!..
Это были последние слова, сказанные им Лалаянцу на прощание.
Вечером этого дня они разъехались из Москвы: Лалаянц — в неизвестное одиночество пензенской ссылки, Владимир Ильич — в Петербург, к единомышленникам и друзьям.