В 1912-м году желчная Зинаида Гиппиус писала об Александре Амфитеатрове в довольно уничижительном тоне, правда, она мало к кому относилась иначе. Но, при желании, из её ругачей статьи «Жизнь и литература» можно «выцарапать» несколько если не хвалебных, то хотя бы нейтральных оценок: «Это писатель знакомого, по существу неопределенного, типа. Кто он? Беллетрист? Критик? Публицист? Хроникер? Репортер? На каждый вопрос приходится отвечать «нет», а на все вместе — «да». Тут еще нет ни дурного, ни хорошего. Писателей этого типа у нас было много (Глеб Успенский, Щедрин); если не было гениального, то мог быть».
Потом она решила наподдать бедняге: «По тому смешению, которое царит в книгах Амфитеатрова, мы угадываем сразу средний талант. …Амфитеатрову недостает художественного чутья».
И вдруг: «Способности у него, однако, есть, и большие. Он сочен и порою гибок…»
Думаете, мадам сжалилась? Ошибаетесь: «…но та вечная претензия на силу, которая выражается вечной грубостью, смелость, которую мы поневоле должны отметить, как пошлость, — весьма умаляют способности писателя. Амфитеатров — самоуверен, как все, кто искренно принимает плоскость за глубину».
Мне живо представляется, как бы Зинаида Николаевна порезвилась на просторах Интернета, доведись ей быть нашей современницей…
Не скажу, что Амфитеатров один из моих любимых писателей, но читаю я его (и перечитываю) с удовольствием. Вот он, как раз, порой кажется ОЧЕНЬ современным.
Есть у него, например, такое стихотворение:
ЗЛОВРЕДНЫЙ ПОЛКОВНИК И СПАСИТЕЛЬНЫЙ КОСТЁР
Петербургская баллада
По распоряжению морского министерства у слушателей военноморской академии был отобран учебник полковника Кладо. Из учебника были вырезаны и сожжены страницы, заключавшие в себе критику некоторых деятелей русско- японской войны, а также проводившие взгляды на необходимость отстаиванья своих мнений. После операции книга была возвращена слушателям.
("Киевская Мысль" No 64)
Александр Валентинович Амфитеатров (1862–1938) по образованию был юрист (он окончил юридический факультет Московского университета в 1885 году), однако карьера юриста отчего-то не привлекала его, и по окончании университета Александр Валентинович стал… оперным певцом. Но, пропев два сезона в опере Тифлиса и Казани, он опять сменил род занятий. Вернее, окончательно определился и — занялся писательством. Вообще-то, писать он начал ещё будучи студентом и тогда же начал печататься. Характер у Александра Валентиновича, похоже, был не из примиренческих, — за памфлеты и фельетоны его отправили в ссылку, а затем и вовсе запретили заниматься литературной деятельностью. Отбыв положенный срок, в 1905 году Амфитеатров уехал за границу, где продолжал писать и даже читать лекции.
Во время Первой мировой войны (в 1916-м) он вернулся в Россию, и опять его за «неудобную» критику отправили в ссылку. А потом наступил 1917-й год. Февральская революция «вернула» его из ссылки, но потом, как говорится, грянуло — случилась Октябрьская. Амфитетатров менять свой характер и взгляды не собирался и продолжал писать фельетоны и памфлеты, только теперь против новой власти. Он по-прежнему продолжал бороться «за независимую свободную печать». Его арестовывали три раза. А после «раскрытия» так называемого «Таганцевского заговора», когда расстреляли 61 человека (в том числе и Николая Гумилёва), Александр Валентинович, прихватив семью, бежал через Финский залив за границу.
В эмиграции он мягче и спокойнее не стал, в письме одному знакомому литератору он писал: «Да, цензуры бесчисленно много… Это одна из главных причин, почему я совершенно расстался с публицистикой. Правая ли, левая ли ложь одинаково жалки и тошны».
С публицистикой он расстался, но писать не перестал, просто переключился на романы, повести, рассказы и драмы.
Судя по его произведениям, Александр Валентинович был хороший человек, достойный, хотя и считал себя « человеком, неудобным для себя и для многих».
Вот небольшой отрывок из рассказа Амфитеатрова "Деревенский гипнотизм". Суть там в том, что два приятеля заехали в гости к священнику отцу Аркадию:
«...На полочке под образами я заметил черную книжку, календарь-поминанье Никольского издания. От нечего делать я стал просматривать длинный список друзей, сродников и излюбленных прихожан, записанных о. Аркадием за здравие и за упокой.
Мерезов возвратился...
– Что ты нашел? – спросил он, заметив улыбку на моем лице.
– Взгляни.
Под 7 апреля отец Аркадий записал: «Упокой, Господи, душу раба Твоего болярина Георгия (он же Гордей) из англиканских иноисповеданцев». Под 27 января был помянут болярин Александр, от супостата неправедно убиенный. Иноверец-англичанин Василий предназначался к поминовению во все дни.
Мерезов расхохотался.
– Экий чудище! Ведь это он поминает своих любимцев лорда Байрона, Пушкина и Шекспира. Совсем дитя этот поп! даже трогателен. Батька! – обратился он к входящему Аркадию, – что ты чудишь? Вздумал молиться за упокой шекспировской души!
– Коли я его люблю?! – пробормотал Аркадий, опускаясь на стул.
– Смотри: дойдет до благочинного – будет тебе ужо «иноверец Василий»!
Аркадий махнул рукою:
– Доходило… Сосед донес… Знаешь, емельяновский Вениамин, что в воротничках ходит и таксу за требы завел…
– Что же?
– Ничего. Благочинный вызвал в город. «Правда ли, говорит, будто вы молитесь за упокой иностранного писателя Вильямса Шекспира, именуя его иноверцем Василием?» – «Сущая правда, ваше высокоблагословение». – «Зачем же это?» – «Затем, что ежели я, любя сего писателя и желая ему небесного царствия, не помяну его, кто же другой догадается его помянуть? Молитва же и Шекспиру нужна, как всякому покойнику…» Ну, благочинный — он у нас академик — принял мой резон… опять же каноническими правилами оно не запрещено… отпустил меня с миром. А Вениаминке — нос».
Вот и я решила вспомнить-помянуть Александра Валентиновича Амфитетарова.