Ночной дом всегда полон звуков. Шорохи и шелест шагов разносятся по пустым комнатам. Из всех углов слышится звон насекомых, которые ударяют друг о друга хрустальные лапки, перебирают нитями усов и каждый раз, когда они задевают стены, слышится чуть слышный скрежет. Но ночью все звуки громче во много раз и дом вибрирует и как будто сам по себе источает какофонию звуков, сливающуюся в неуловимую мелодию. Эту мелодию подхватывают деревья, облака, камни на дороге. Они пытаются запомнить её и повторяют на каждый на свой лад. Так звучит вселенная, бесчисленное повторение одной лишь сложно запоминаемой мелодии, которую невозможно испортить, так как невозможно воспроизвести в точности. Я добавляю в мелодию еще один звук, который несмотря на его чуждость быстро вливается в хор природы. Затянувшись, глотаю дым, и сигаретная бумага тлеет с чуть слышным злобным шипением. Вдох-выдох. Пепел падает на пол и мгновенно исчезает, унесенный сквозняком. Часть его оседает на усах, рогах и спинах насекомых, что делает их звучание как будто приглушенным и опускает его на полтона вниз, превращая мажор в минор, счастье в тревогу, спокойствие в настороженность.
За окнами бегают собаки, иногда оглашая округу истеричным и отчаянным воем. Они бегают по руинам разрушенного несуществующего храма. Руины эти совсем не выглядят романтичными или живописными, как обычно это представляется на фотографиях туристов. Эти руины омерзительны в своей откровенности. Вывороченными камнями, песком и разбитыми вдребезги статуями они демонстрируют наготу и как будто манифестируют эксгибиционизм, как вид искусства. Тут и там валяются маленькие каменные части тел: руки, ноги, кусок носа или отбитое ухо. Эти части уже давно не желают складываться обратно, они смирились со своей участью жить отдельно от целого, что когда-то обозначало тело и содержала в себе божественный смысл. Сейчас эти части уже и не помнят, какому из многочисленных божеств они принадлежали когда-то. Если сложить их все вместе, то получится уродливый Франкенштейн, который скорее похож на маленького гомункулуса, исполняющего арию в картезианском театре, развернувшемся на обесчещенных руинах. Гомункулус обладает очень хорошим зрением, он не дает возможности своему носителю не заметить каждую уродливую трещину, каждый сигаретный окурок, вызывающе выглядывающий из-под камней. Он вглядывается в осколки бутылок и останки собаки, которая сдохла здесь несколько дней, а может быть веков назад. Он смотрит и фиксирует увиденное, царапая булавкой странные символы на внутренней стенке черепа. Иногда он задевает живые ткани, как будто специально скользит острием по глазным яблокам, что причиняет носителю гомункулуса невыносимую боль.
Где бы я ни жила, в какой бы дикий край света не забралась, я всегда вижу под окнами своего дома, на пороге своей хижины эти руины. Преследуют ли они меня, или я их сама таскаю за собой, уже не вспомнить. Они просто там, где я. Они всегда рядом. Стоит мне лишь на секунду расслабиться и подумать, что теперь за моими окнами цветущий сад или зеленое поле, как они вылезают из-под земли, цепляя острыми камнями все живое, цветущее и яркое, что попадается им на пути. Они вечное напоминание. Но о чем? О моем ли позоре, о предательстве или об убийстве? Сколько я не пытаюсь, я никак не могу вспомнить. Гомункулус не пишет на стене памяти то, что он не может увидеть. И теперь спустя долгое время эти руины стали лишь напоминанием о напоминании. О том, что я что-то забыла и должна вспомнить. И я тщетно пытаюсь вспомнить и сбежать от них одновременно. Но иногда приходит мысль о том, что все мои скитания, которые можно назвать путешествиями и тягой к авантюризму, это лишь заранее кем-то прочерченный путь к собственной памяти. И я выхожу на улицу, иду босиком по острым камням, оставляю на них алые капли и танцую неведомый мне танец. И слышу стук барабанов, и звучание флейт и ситар. И камни обращаются в плиты, разбитые статуи уже целы и взирают на меня с удивлением. А я танцую, и гомункулус мой засыпает, убаюканный кружением. И миллионы восхищенных глаз смотрят на меня сверху, и вот обессиленная я падаю на пол в состоянии экстатического счастья. И кажется, еще чуть-чуть и я пойму, что это за мраморные плиты, что это за музыка и откуда я знаю этот танец. Но острие обломка втыкается мне в щеку, а звезды сверху смотрят отстраненно и скорее вглубь себя. И остается лишь звук вселенной, и мои жуки в хрустальных башмачках, и ночь, которая никак не хочет заканчиваться.Руины, которые всегда с тобой.
Ночной дом всегда полон звуков. Шорохи и шелест шагов разносятся по пустым комнатам. Из всех углов слышится звон насекомых, которые ударяют друг о друга хрустальные лапки, перебирают нитями усов и каждый раз, когда они задевают стены, слышится чуть слышный скрежет. Но ночью все звуки громче во много раз и дом вибрирует и как будто сам по себе источает какофонию звуков, сливающуюся в неуловимую мелодию. Эту мелодию подхватывают деревья, облака, камни на дороге. Они пытаются запомнить её и повторяют на каждый на свой лад. Так звучит вселенная, бесчисленное повторение одной лишь сложно запоминаемой мелодии, которую невозможно испортить, так как невозможно воспроизвести в точности. Я добавляю в мелодию еще один звук, который несмотря на его чуждость быстро вливается в хор природы. Затянувшись, глотаю дым, и сигаретная бумага тлеет с чуть слышным злобным шипением. Вдох-выдох. Пепел падает на пол и мгновенно исчезает, унесенный сквозняком. Часть его оседает на усах, рогах и спинах насекомых, что делает их звучание как будто приглушенным и опускает его на полтона вниз, превращая мажор в минор, счастье в тревогу, спокойствие в настороженность.
За окнами бегают собаки, иногда оглашая округу истеричным и отчаянным воем. Они бегают по руинам разрушенного несуществующего храма. Руины эти совсем не выглядят романтичными или живописными, как обычно это представляется на фотографиях туристов. Эти руины омерзительны в своей откровенности. Вывороченными камнями, песком и разбитыми вдребезги статуями они демонстрируют наготу и как будто манифестируют эксгибиционизм, как вид искусства. Тут и там валяются маленькие каменные части тел: руки, ноги, кусок носа или отбитое ухо. Эти части уже давно не желают складываться обратно, они смирились со своей участью жить отдельно от целого, что когда-то обозначало тело и содержала в себе божественный смысл. Сейчас эти части уже и не помнят, какому из многочисленных божеств они принадлежали когда-то. Если сложить их все вместе, то получится уродливый Франкенштейн, который скорее похож на маленького гомункулуса, исполняющего арию в картезианском театре, развернувшемся на обесчещенных руинах. Гомункулус обладает очень хорошим зрением, он не дает возможности своему носителю не заметить каждую уродливую трещину, каждый сигаретный окурок, вызывающе выглядывающий из-под камней. Он вглядывается в осколки бутылок и останки собаки, которая сдохла здесь несколько дней, а может быть веков назад. Он смотрит и фиксирует увиденное, царапая булавкой странные символы на внутренней стенке черепа. Иногда он задевает живые ткани, как будто специально скользит острием по глазным яблокам, что причиняет носителю гомункулуса невыносимую боль.
Где бы я ни жила, в какой бы дикий край света не забралась, я всегда вижу под окнами своего дома, на пороге своей хижины эти руины. Преследуют ли они меня, или я их сама таскаю за собой, уже не вспомнить. Они просто там, где я. Они всегда рядом. Стоит мне лишь на секунду расслабиться и подумать, что теперь за моими окнами цветущий сад или зеленое поле, как они вылезают из-под земли, цепляя острыми камнями все живое, цветущее и яркое, что попадается им на пути. Они вечное напоминание. Но о чем? О моем ли позоре, о предательстве или об убийстве? Сколько я не пытаюсь, я никак не могу вспомнить. Гомункулус не пишет на стене памяти то, что он не может увидеть. И теперь спустя долгое время эти руины стали лишь напоминанием о напоминании. О том, что я что-то забыла и должна вспомнить. И я тщетно пытаюсь вспомнить и сбежать от них одновременно. Но иногда приходит мысль о том, что все мои скитания, которые можно назвать путешествиями и тягой к авантюризму, это лишь заранее кем-то прочерченный путь к собственной памяти. И я выхожу на улицу, иду босиком по острым камням, оставляю на них алые капли и танцую неведомый мне танец. И слышу стук барабанов, и звучание флейт и ситар. И камни обращаются в плиты, разбитые статуи уже целы и взирают на меня с удивлением. А я танцую, и гомункулус мой засыпает, убаюканный кружением. И миллионы восхищенных глаз смотрят на меня сверху, и вот обессиленная я падаю на пол в состоянии экстатического счастья. И кажется, еще чуть-чуть и я пойму, что это за мраморные плиты, что это за музыка и откуда я знаю этот танец. Но острие обломка втыкается мне в щеку, а звезды сверху смотрят отстраненно и скорее вглубь себя. И остается лишь звук вселенной, и мои жуки в хрустальных башмачках, и ночь, которая никак не хочет заканчиваться.