Густая тёмно-зелёная листва берёзовых рощиц, оберегающих лиловые островки кипрея среди спелой июльской травы. Россыпи белых брызг ромашек вдоль пыльных просёлочных дорог. И щемящая тоска - то ли от быстротечности времени, то ли от прожитого в извечном труде, то ли от некой невозвратности себя той, матери той, жизни той, то ли от острого ощущения сопричастности с этой дорогой, берёзами, полями, лугами.
- Устала, Танюшка? - спросит мама, уже не молодая, но крепкая баба, несущая на плече грабли с вилами.
- Ничего, - ответишь небрежно, скрывая тягостное чувство, даже не усталости, скорее, страха перед махиною покоса, уже наступающей в этой бесконечной дороге, петляющей средь полей и рощ.
Покос наш находится в глуши лесов за семь километров от села. «Безлошадным», нам приходилось не раз добираться туда пешком. Босыми ногами ныряешь в мягкую, прогретую солнцем, ласкающую пыль полевой дороги. Тут же из неё разлетаются крошками небесными маленькие голубые бабочки, провожающие и с любопытством облетающие, словно обследующие тебя. Пахнет ягодой, которой немало по кромке леса, и за которой мне лень нагибаться, чувствуя, что ещё надсадишь спину. Всё вокруг живо и шумно. Стрекочут кузнечики. Чем ближе к покосу, тем гуще воздух, пропитанный ароматом свежескошенной травы, перемешенный с настоем благоухающих лабазника, зверобоя, донника, малины, шиповника, да и всего великолепия кладовой леса.
Малышкой меня уже брали на покос, боясь оставлять без присмотра. Матушка с отчимом скашивали два – три гектара, так, что до ночи бывали на поле. Шумно, широко шли литовки. Вжик - вжик… До сих пор слышу сочные звуки травы, рвущейся о косу, ложащейся ровными рядами. Смотришь на косцов и кажется, что работа им в удовольствие. Легко идут по лугу, размахивая косовищем. «Раззудись, плечо, размахнись, рука». А то остановятся, достанут из-за пазух бруски и зазвенят по металлу.
Ожидая взрослых, занырнёшь в тень деревьев, а там ковром ландыши. Нарвёшь букетик - и к Берёзе. Берёза та особая - мощная в свисающей кроне, но раздвоенная, одним стволом почти ползущая по земле. На нём я и вздремнуть успевала, и помечтать. У этой Берёзы и обедали всегда. Придут уставшие родители к Берёзе, а у меня и стол накрыт: кувшин с молоком, картошка, огурчики свежие, яйца и букетик мой-капелька нежности детской души. В ягодные годы, всегда успевала к обеду и корзиночку земляники набрать.
Взрослые сядут на траву, снимут платки с голов. Сано (так матушка звала отчима) тоже любил платки, обвяжет голову на татарский манер (квадратом, а два конца на шее узлом), и ни одна «сволочь» не прокусит, да и сено на шею не попадёт. Оботрут ими же пот с лица и уж с шуткой да прибауткой за еду. Любила я смотреть, как вкусно и шумно ел Сано. Ломоть ржаного хлеба, густо посыпанный солью,с брусочком сала вприкуску со свежей ещё молочной головкой репчатого лука. Мама же больше пила крутозаваренный сладкий чай: «Чай не пьёшь - какая сила?». Пообедав, взваливались на траву, замирали на минут десять, прикрыв лица теми же платками, успевая то ли вздремнуть, то ли обдумать и, не давая телу раскиснуть, поднимались. Освежали себя молоком с земля-никой. Вот уж чего не бывает вкусней!
Берёза помнит множество былей и небылей, передаваемых из покоса в покос. Разные люди бывали у нас на помочах. Не стало уж и Саны, а жил он в памяти рассказом об осах. Раз, обкашивая кусты литовкой, разворошил осиное гнездо. А был он в стареньком линялом трико с огромной дырищей в серёдыше. «А, чтоб продувало»,-смеялся Сано. Но тут стало не до смеху, когда обеспокоенные осы, всем шумным роем бросились, именно в продувное место. Девственность леса огласилась мужицким рёвом. А любитель продуваний с выпученными глазами носился вокруг кустов, матеря покос и весь белый свет вместе с ним.
Сано был ходок в работе. Копнил, так любо глядеть было. Накатаю, бывало, приличный валок, а он подхватит легко и идёт не согнувшись. Да и матушка-мастерица. Копны у неё выходили высокие, ровнёхонькие- ядреные. Очешут такую красавицу, и глаз не оторвёшь. Никто лучше её не раскладывал и воза. Казалось, такую махину сена возить, не перевозить с поля. А она в одну тракторную телегу столько уложит, да намнёт, что закружится голова, если посмотреть с него вниз. Обычно меня забрасывали наверх в помощь маме. Она умело распределяет между палками (срубленные, небольшие стволы молодых деревьев, расставленные по телеге) пласты, а я их топчу. Ноги гудят, всё вокруг колется, царапает, но хуже того, палящее солнце, обжигающее, удушливое в пыли и терпкости сена. Пот застилает глаза. Мгновение ветерка облегчением. И рыбиной стараешься ухватить глоток свежего спасительного воздуха. Зато какой гордостью, качающаяся махина сена, плывущая по улицам. « Не стыдно перед людями-то ехать».
Рано научили меня и скидывать сено с воза. Телегу к сеновалу близко не спятить, ограда узкая, приходилось сено таскать с улицы. Изорвала руки в кровавые мозоли, пока не поняла, что сено нужно скидывать всё теми же пластами, которыми грузили, а не тянуть из-под них.
Но тяжелее всего мне давалась работа в духоте сарая, когда бросят пласт с лошадиный воз, а ты его тащи в определённое место, забивая дыры, да топчи. Тесно, пыльно. Не успеваешь орудовать вилами: заваливают. Размажешь от усталости невольные слёзы, разозлишься, вилы бросишь,и давай таскать сено руками. Вроде ловчее выходит. После в баньке выпаришься и оживёшь, заулыбаешься.
А вот мамины ночные стоны больнее больного. Всегда поражалась дюжему терпению её и силе. По молодости с покоса, перевернув не одну тонну сена, уходила пешком на дойку(работала дояркой).Бывало, и одна - одинёшенька пласталась. Вырубала баганы, навешивала на них полусырое сено. В сезон дождей сено «на вилах сушили».
Гребёшь. Поднятыми волками красуется поле. Богатые волки, тяжёлые, светло-зелёные. «Сено, хоть сам ешь». И вдруг, где-то противно запищит птица: «Пить, пить, пить». На бирюзе неба серыми, мутными пятнами зловещая прохлада, спускающаяся в листву берёз, враз зашумевших. Загремит. Забегаешь, забыв об усталости. Сгребаешь сено в кучи, шепча: "Господи, сжалься, помоги. Травушка ты, милая, да как же успеть – то». Матушка начинает копнить, бежит с огромным пластом . Начинает дуть ветер, словно в насмешку, всклочивая скатанные кучи. Кропит дождь. Бросаю грабли и ношу сено, стараясь хоть что-то успеть спасти. Маломальская копёшка готова. Ливень. И с его струями слёзы бессилия.
Раскидаешь промокшие волки, потом опять сгребаешь. Были годы, когда вороченное - перевороченное, почерневшее до гнили сено таскали в лес. Сеногной. Как-то приехали на поле, полил дождь. Не солоно хлебавши пришлось возвращаться. Грузовик, с трудом ползущий по размытой полевой дороге, петляющей средь полей с пшеницей, резко затормозил. Мы в кузове высунулись из - под клеёнки и замерли от удивления. По полю мерно и с достоинством бежали огромный лось, лосиха и лосёнок. Смирившись с непогодой, забыв на минуту о горе горьком, оживились восхищением. Такой красоты я уж больше не видала.
В последнее время на покос добираемся на машинах. Мелькают всё те же картинки: кипрей, берёзы, поля. И всё так же возвращает память в детство, когда на гремящей телеге, отбивая себе всё, что можно отбить, едешь. Весело. Стараясь перекричать грохочущие, подпрыгивающие на телеге грабли, просишь остановить лошадку у горохового поля. Рвёшь кудрявые охапки гороха. Навалишь на телегу и шелушишь стручки, радуясь сочности горошин.
Лошадка, почуяв послабление, вышагивает не торопясь, размахивая пышным, жёстким хвостом, отгоняя оводов. Эти твари беспощадно заедали на покосе.
Пока гребли сено, привязанная лошадь, порядком измучен-ная, начинала ржать и кататься по траве. Несколько спасало движение, когда её впрягали в конные грабли, сгребающие волки в кучи. Но и тут держись, возница, бывало, и понесёт от укуса. Часто на лошадке возили и волокуши. Как-то отправили меня, девчонку, вперёд домой на лошади. Еду и вроде интересно даже, вожжи в руках, Карько послушно бежит. И вдруг встал. Развязались подбрюшник и чересседельник, что крепятся к седёлку и оглоблям. Чего-то намотала, доехала.
Нынче как-то по- особому прошла сенокосная пора, то ли с возрастом настоялись чувства и более яркими красками вспыхнули в душе, заставив глубже прожить в эмоциях, коими одарила встреча с родными полянами: «проклятой», "большой" и «круглой». Круглая поляна на пригорке, всегда богатая травами, прожаренная солнцем, продуваемая ветром и быстро сохнущая. Большая поляна тяжела в работе. Гребёшь - гребёшь - ни конца, ни края. «Долгая, будь она проклята»-частенько говаривала мама. Но в голосе слышалось всегда больше любви. Так, ругая дитё, мать принимает его таким, каков он есть, и любит.
Только въехали на большую поляну, только показалась Берёза, у меня полились слёзы: «Здравствуй, родненькая полянушка. Слава Богу, мы живы, снова приехали». И матушка моя, уже сгорбленная, маленькая такая, но всё в той же крестьянской силе, которую не отнимешь, пока жива душа. Всё тот же ситец платка и извечное: «Господи, благослови и помоги». И вот тут понимаешь истинный смысл строк Солоухина: «Что же такое таится в ней, в извечной работе земледельца, что и самая тяжёлая она, и не самая-самая благодарная, но вот привораживает к себе человека так, что, и на ладан дыша, берёт он ту самую косу, которой кашивал в молодости, и идёт, и косит, да ещё и плачет от радости?»
Действительно, это слёзы радости, вместившие в себя любовь к матери, земле родной, к крестьянскому труду, что является нравственной основой человеческой жизни, живительным источником души, ищущей света и правды.
Татьяна Костырева
2011 г