Старушка с палкой принесла в банк пенсию, чтоб уберечь ее до дня рождения внука, обменяла кучу рублей на одну зеленую купюру и долго с сомнением на нее смотрела, а операционистка обменника звонила в Москву: это вам из воронежского филиала, у нас тут клиент один хочет купить двести тысяч долларов… Очереди она сказала: не стойте, валюты больше нет! Никакой? – спросили ее. Никакой, ответила операционистка. Старушка ушла в смятении: то ли радоваться, что ей последней достались американские деньги, то ли, наоборот, горевать, что так много родных бумажек она поменяла на одну чужую.
Другую старушку моя жена в тот же день встретила в «Пятерочке»: на кассу она принесла одну картофелину и долго перебирала монетки, пересчитывая их и сбиваясь. И жена просто задохнулась, стала ее расспрашивать. Да что, пенсия – восемь тысяч, за ЖКХ заплати, лекарства купи; но это ничего, это ж не как в войну, когда лебеду варили; у нее дома есть полбуханки вкусного хлеба, теперь она супчика с картошкой сварит и вкусно поужинает.
Жена пошла, купила ей колбасы и печенья; бабка долго отказывалась от царского подарка, роняла слезы и жалкие слова. Продавщица не стала ей картошину считать, так отпустила.
А я потом маялся бессонницей и пытался представить, сколько беспризорных старушек смотрят по телевизору, как бульдозеры закапывают в землю еду. И вспоминал рассказ знакомого, как 2 мая, в день взятия Берлина, он после обеда в ресторане встретил на тихой улочке в центре города деда в истертом пиджаке с орденом Славы, который разложил на стуле для продажи самодельные свистульки для детишек. Знакомый постоял рядом и, размягченный вискарем, дал деду пятисотку, а тот сказал: что ты, сынок, бумажку не брал и не смотрел ему в глаза. Знакомый настоял, а потом шел по улице, вспоминал своего отца и деда, уже упокоившихся, и не прятал слез. Думал: ну, пусть какой-нибудь перец засмеется, что подвыпивший солидный мужик идет и плачет, и я разобью ему морду…