Младший темник еще какое-то время наблюдал за тем, как человек в алом плаще и ромейских доспехах отдавал приказания, инструктировал младших командиров, не удостаивая взглядом одинокого всадника на противоположном холме. Затем несильно сжал коленями ребра Ордоса, дернул узду и, развернувшись, неторопливо спустился с холма к своему войску, уступая место похоронной команде, состоящей из куманов.
Могильщики поднялись на холм, и толмач выкрикнул, что они хотят похоронить убитых. В лагере кривичей несколько минут совещались, а затем первые две шеренги положили щиты на землю и рассеялись по месту битвы. Остальные остались стоять в полной боевой готовности. Во всем этом прочитывалось недоверие и осторожность. О коварстве степняков здесь знали хорошо. Руссы деловито вытряхивали убитых монголов из кольчуг, сдирали с голов шлемы и малахаи, собирали стрелы, торчащие ежами из земли, грузили на телегу сабли, мечи, копья, ловили коней, добивали раненых. Никакого шума и суеты. Быстрая и четкая работа, словно занимались ей всю жизнь. Когда победители забрали всё, что посчитали нужным, и воины вновь заняли места в строю, от смоленского войска отделился невысокого роста человек на кривых ногах и на чистом монгольском языке выкрикнул куманам, что те могут забирать убитых.
Хайду уводил полтумена подальше от места проигранной битвы. Движение продолжали до самых сумерек. Тяжелогруженые арбы с телами раненых и убитых жалобно скрипели на ухабах и рытвинах раскисших от непогоды дорог. Когда ночная изморозь стала оседать на доспехи и гривы коней, генерал поднял правую руку над головой, давая знак остановиться и спешиться. Хайду приказал разбить лагерь правильным треугольником, острие которого должно быть направлено на запад. Когда костры лагеря вспыхнут, воины ощутят себя частью огромного наконечника стрелы, выпущенной луком Тенгри, и к ним вернутся силы и уверенность. Они снова станут единым целым. Каждый со своего места будет видеть сужающийся наконечник, глубоко вошедший в тело чужой, холодной ночи. Страх покинет их сердца, на место неуверенности придет спокойствие. Точильный камень, сжатый твердой рукой, будет скользить по металлу, возвращая тому бритвенную остроту и ровность. Это одна из самых чудесных песен в мире, песня клинка и камня.
Убитых предали земле, а раненых положили рядами прямо под открытым небом на войлоке, чтобы китайский врач Чжой-линь мог со своими помощниками приступить к работе. Вдоль рядов, через каждые пару шагов, горели факелы, которые не только служили освещением, но еще и отгоняли злых духов. Если в теле есть брешь, значит в него может проникнуть разрушительная сила. Нижнее белье из мокрого шелка спасло многих. Врачу достаточно было потянуть за ткань, чтобы извлечь застрявший наконечник. При ударе такая ткань не рвалась, а вминалась в плоть, спасая от проникающих ран и последующих заражений крови. Но были и очень серьезные, смертельные увечья, тогда Чжой-линь глубоко вздыхал и разводил руками, а шаман потрясая бубном, посылал Вечному Синему Небу протяжный, надрывный вой. Ибо, знаний о человеческом теле не всегда достаточно, чтобы поставить больного на ноги. Вот тогда с потусторонними силами вступают в контакт те, кто умеют искать порталы в другие миры.
Хайду думал о Дайчеу. По законам войны, тысяча, потерявшая свой главный кулак — бронированную сотню, должна быть расформирована по другим подразделениям, а сам тысячник, в лучшем случае, понижался до звания сотника или десятника, в худшем — до рядового воина или принимал смерть. Тонкий голубой дымок поднимался к отверстию юрты от слабо горящих веток. Темные узловатые руки держали пиалу с кумысом, но уста оставались сухими. Джихангир напоминал каменное изваяние и, если бы не глаза, отражающие языки пламени, то его можно было принять за мумию, застывшую в позе лотоса. С большим трудом стряхнув, наконец, оцепенение, Хайду встал и, развязав боковые ремни, отбросил в сторону хутангу-дегель. Накинув на плечи длинный синий чапан, откинул полог юрты и направился туда, откуда неслись стоны раненых, чтобы отыскать Дайчеу.
Он увидел тысячника в тот момент, когда тот, закусив косу, терпел боль от рук Чжой-линя, вправлявшего суставы ноги. Половину лица Дайчеу закрывала корка запекшейся крови, другая половина была бледна, как русский саван. Подождав, когда врач кончит, Хайду уронил:
- Это я, Дайчеу. Ты слышишь меня?
- Ты пришел взглянуть еще раз на мое унижение и мою боль? Я сам слагаю с себя звание тысячника и отдаю железные доспехи. Я покорен, Хайду. - Дайчеу говорил изменившимся до неузнаваемости хриплым голосом, словно телом его уже овладел костлявый дух вечной ночи.
- Ты знаешь закон, тысячник, - голос Хайду был бесстрастен. - Но прежде я хочу справиться о твоих ранах. Чжой-линь...
- Не надо. Пусть он уйдет, я хочу, чтобы мы остались вдвоем.
Хайду движением пальцев от запястья отпустил Чжой-линя, и тот, согнувшись напополам, спиной попятился в темноту.
- Ты помнишь Хорезм, Дайчеу? Мы с тобой были тогда молодыми и удачливыми сотниками, и ты спас меня от клинков всадников Джелаля. Потом мы вернулись в степь, и оба полюбили одну девушку, которая ответила тебе взаимностью и родила впоследствии двух сыновей. Зато, немного погодя, судьба возвысила меня: я раньше тебя стал тысячником, а потом джихангиром. Каждому свое. Но спроси меня сейчас: что бы я выбрал? Я бы захотел оказаться на твоем месте. Ты счастлив, потому что твои сыновья носят черты своего отца, у них те же повадки и та же удаль. Тебя в белой юрте ждет любимая женщина, для которой важно, чтобы ты вернулся, а вернешься ты целым или израненным этот вопрос для нее далеко не на первом месте. Ты создал свой мир, Дайчеу, имя которому: семейный очаг. Чего у меня никогда не было и вряд ли уже будет. Всю свою энергию я тратил на военные походы, а не на любовь, не на сохранение рода. И теперь я одинок, как высохшее дерево посреди Гоби. Я хочу выразить тебе благодарность за сегодняшний бой, как и за все другие. - Хайду низко, почти до земли, согнулся в поклоне.
- Сегодня был самый черный день в моей жизни. Спасибо тебе, Хайду, за то, что ты пришел поддержать меня. Со мной всё кончено. Вопреки разуму ты бросил мою тысячу на верную погибель. Не хочу искать дурных мотивов в твоих действиях. Пусть это останется на твоей совести. Был ли твой поступок неосознанной местью или это просто промах военачальника — решать не мне, а Вечному Синему Небу. Я свой долг выполнил. А теперь о другом. Чжой-линь сказал, что правая рука моя раздроблена в нескольких местах и скоро высохнет. Я вряд ли когда-нибудь сожму меч. Не хочу хромым, опозоренным, одноруким калекой вернуться домой. Помнишь, Саади: «Всяк вольный уедет, и, сердце скрепив, останется раб средь запущенных нив». Как мне хотелось, чтобы мои сыновья прокладывали себе жизненный путь не мечом, а знаниями, учились в Багдадском «Низамийэ». А теперь? Соседи начнут смеяться и показывать пальцем, а мои сыновья застесняются меня. Позволь мне благородно расстаться с жизнью и устремиться в чертоги Вечного Синего Неба.
- Ты напрасно рисуешь свою будущую жизнь черными красками. Да, на тебе не будет сверкающих доспехов, и ты будешь носить носить чапан мирного человека, но от этого дети не станут меньше любить тебя, ведь ты давно уже сделал свою семью богатой скотом и юртами. Ты дашь им образование в твоем любимом Багдаде. Один из них станет звездочетом, другой врачом, как ты всегда мечтал. И сам переселишься поближе к чайханам, мечетям с крикливыми муэдзинами, будешь наслаждаться роскошью, читать мудрые книги и участвовать в научных диспутах. У твоих сыновей достаточно средств для выкупа любой невесты. К тому же, через несколько дней я все равно приведу Смоленск к покорности, и свет этой победы затмит легкую тень неудачи.
- Да, но это будет твоя победа. После нее ты станешь темником: Бату-хан любит тебя. Нет, брат мой Хайду, не отговаривай. Пусть мои дети знают, что их отец умер настоящим нойоном. Только об одном прошу: не говори, что я выжил в бою и попросил смерти. Ведь если джихангир захочет, то ни один свидетель не проболтает некрасивую правду о том, как погиб тысячник Дайчеу. И еще: пощади сотников. Они дрались, как могли. Их вины нет в том, что руссы оказались сильнее.
- Хорошо, я сохраню им жизнь, но разжалую до простых воинов и брошу в бой первыми. Это все, что я могу сделать.
- Благодарю тебя. Ты позволишь мне уйти по-монгольски? - Глаза Дайчеу сверкнули в лунном свете так, что у Хайду шевельнулся комок под горлом. Умереть по-монгольски значило не пролить собственной крови. Кровь — это душа, принадлежащая Вечному Синему Небу и великому императору вселенной богу Тенгри.
- Ты мой айньда, значит, последняя воля твоя — это закон для меня. Прощай. -Хайду наклонился над тысячником, коснулся своим лбом лба раненого и, отвернувшись, быстро зашагал к своей юрте.
Четыре воина взялись за углы войлока, на котором лежал тысячник, и понесли во мрак сгустившейся ночи. За широкими подолами елей Дайчеу положили спиной поперек бревна, и, прежде чем услышать сухой треск своего сломанного хребта, тысячник увидел качнувшуюся в русском ночном небе луну, полнота которой, вопреки предсказаниям шамана, не принесла удачу первой монгольской тысяче под стенами Смоленска.
Весь остаток ночи Хайду не сомкнул глаз. Безбородый джихангир напоминал угрюмую, старую женщину, согнувшуюся под ярмом непосильной ноши. Он смотрел на танцующий огонь и видел в желтых языках пламени человека в алом плаще, который спокойно смотрел на него, и в больших серо-голубых глазах читалось печальное, трагическое спокойствие, без тени ненависти. Так смотрят только опытные военачальники, свободные от плена разрушительных эмоций. Командир прославленного полутумена мысленно спрашивал видение: «Зачем, зачем ты сопротивляешься мне? Твой город обречен, и сам ты погибнешь, ибо нет силы, которая может в данную эпоху остановить монгола. Если ты сможешь победить меня, то на смену мне придет сам Батый, и тогда пощады не жди. Если, каким-то чудом, сможешь остановить Батыя, то верховный каган Мунке вышлет такое войско, что ни одной пяди земли на расстоянии многих тысяч локтей не останется не вспаханной копытом степного коня. Ты ведь прекрасно это понимаешь. Тогда: зачем? Я благодарен Тенгри, что обрел, наконец, настоящего соперника, только так дух воина может приблизиться к заветным чертогам Вечного Синего Неба. Мальчишка сказал, что карать можно и в любви, так знай: я люблю тебя и хочу встретиться с тобой, но нам никто не должен помешать. Ты слышишь меня? Никто. Я принял решение, прими и ты. Я буду ждать тебя на своем белом Ордосе в сверкающих на солнце доспехах, выбор оружия предоставлю тебе, а хочешь: будем драться произвольным оружием: кто какому лучше обучен, только не проси меня спешиваться — это, пожалуй, мое единственное желание. Итак, я жду поединка! Хайду стало вдруг необычайно легко, словно тяжелый камень покинул, наконец, сердце и позволил дышать всей грудью. Он встал и заходил по юрте вокруг танцующего пламени. Окрыленный дух бился, хлопал крыльями в распрямившемся теле — долгожданный час, ради которого мужчина рождается, живет и умирает, приближался.