Мы говорим уже несколько часов. В окна Дома ветеранов сцены вползают сиреневые петербургские сумерки. Чай давно остыл, конфеты закончились. А у нас осталось еще много вопросов. Хозяйка включает свет, и мы снова рассматриваем гравюры, рисунки и старые черно-белые фотографии на стенах. Они притягивают взгляды как магнит. Еще бы! Нечасто удается увидеть оригиналы фото, знакомых по книгам о великом чуде – Серебряном веке русской культуры.
Текст: Юлия Сусина Лада Клокова, фото : Александр Бурый
«Эта фотография вошла в историю и потеря ей не грозит». Так подписан один из снимков, на котором седой мужчина держит на руках черного кота. Хозяйка становится рядом и точно так же закидывает голову, как и мужчина на фото. Они очень похожи – отец и дочь: Борис Константинович Пронин, основатель «Бродячей собаки» и «Приюта комедиантов», и Марина Борисовна Пронина.
– Марина Борисовна, а что это за кот?
– Это наш Пекюше. Эта фотография сделана в Новосибирске, мы тогда там были в эвакуации. Родители работали в театре, папа – конферансье, мама – суфлером. Кот тоже работал. Актером. Ему платили 3 рубля в месяц. Я носила его в театр, когда шел спектакль «Дворянское гнездо». До сих пор помню: начало спектакля, в центре сцены садятся Корчагина-Александровская, Мичурина и Самойлова. Я стою в кулисах. Как только занавес открывался, через всю сцену шла «воспитанница» с котом на руках. Вот это и был наш Пекюше. Сначала он вел себя хорошо, а потом ему надоело, видимо. И как только эта «воспитанница» выносила его под софиты, он начинал громко мяукать. Тогда я придумала перед самым выходом давать коту кусочек колбасы. Сработало.
– А почему вы так назвали кота?
– У нас дома была книга – роман Флобера «Бувар и Пекюше». Вот кот и стал Пекюше. Папа сразу мне сказал: «Марина, никаких кис-кис-кис чтобы не было. Кот у нас слишком доверчивый, любой сможет его так подманить». Папа приучил Пекюше к свисту. Заодно и я научилась свистеть. Но это не помогло. Его все-таки украли у нас в эвакуации.
– Когда вы уехали в эвакуацию и как жилось в Новосибирске?
– Мы успели сесть в последний поезд из Ленинграда. Ехали в теплушке. Это было в сентябре 1941 года (блокада началась 8 сентября. – Прим. ред. ). На следующий день после нас должна была уехать родственница мамы, но... Возможности больше не было. Она умерла потом в блокаду... В Новосибирске мы спокойно жили, хотя было сложно, как и всей стране. Нам дали комнату, 12 метров, в огромном доме железнодорожников. Хозяйке квартиры мы не нравились. Проходя мимо нашей двери, она все время ворчала: «Вот, приехали... Ведро картошки 10 копеек стоило, а теперь – рубль!» Это правда, цены действительно поднялись после того, как в городе появились эвакуированные. Ленинградским актерам отдали театр «Красный факел». За театром был большой двор с постройками, где хранились декорации. И был большой сарай, в нем была бутафорская мастерская. Театр был пустой, некому было работать, кто на фронт ушел, кто в театральные фронтовые бригады.
В Новосибирске я окончила десятый класс. Пошла учиться на осветителя. Ну, как учиться? Приходишь в театр, тебе говорят: включи это, поверни это, выйдет на сцену человек – направишь на него свет... А потом я начала учиться у бутафора – там в театре был такой хромой старичок. И он начал учить меня с азов. Ну, вот так я и определилась со своей профессией – художник-технолог сцены. В 1944 году вернулась в Ленинград и пошла работать в театр.
– Марина Борисовна, а как ваши родители познакомились?
– В 1919 году, когда закрыли «Приют комедиантов», папа переехал из Петрограда в Москву. А годом ранее туда же приехала только что окончившая смоленскую гимназию моя мама – Мария Рейнгардт. Ее отправили к двоюродной бабушке, которая жила в Филипповском переулке. Не знаю, зачем отправили. Может, Москву посмотреть, может, замуж выдать... Отца мамы звали Эмиль Карлович Рейнгардт, он был немец, семья жила в своем поместье, как оно называлось, я, к сожалению, не помню. Кажется, Флуцево. Из-за немецкой фамилии у мамы потом было немало проблем. В 1938 году родители решили расписаться, чтобы мама взяла фамилию Пронина. Но почему-то не получилось. Мама все равно осталась Рейнгардт.
Как они познакомились? У двоюродной бабушки, у которой мама жила в Москве, была дочь Евгения. Она увлекалась танцами, пыталась подражать Дункан. Неизвестно, на каком спектакле или выступлении она познакомилась с Борисом Прониным. И как-то он зашел в Филипповский переулок, хотел что-то передать Евгении. И тут увидел Марию Рейнгардт. Это была любовь с первого взгляда.
Папа и мама очень дружно жили. Они сняли какой-то чердак, в котором был заброшенный зимний сад: много растений в кадках, а посреди – бассейнчик с фонтанчиком. Папа называл это мансардой. Он сам устроил перегородки из фанеры, сколотил деревянный диван со спинкой и стол (в 1923 году Борис Пронин открыл в Москве клуб «Странствующий энтузиаст», а затем клуб «Мансарда» на Большой Молчановке, 32. – Прим. ред. ). После того как заканчивались спектакли в Малом театре, здесь собирались актеры, поэты художники. Расходились в 4–5 часов утра. Папу арестовали в 1926 году и выслали из Москвы в Йошкар-Олу. Я родилась в сентябре 1925-го. Мама рассказывала, что ей тогда приходилось очень непросто. Сестра папы, тетя Лена, помогала, однажды подарила мне крохотные красные валенки. Потом папа как-то устроился в Йошкар-Оле и вызвал нас туда. Это было зимой. Тетя Лена привезла большую меховую муфту, они с мамой прорезали в ней дырки снизу и сверху и одели меня в нее как в шубу. Мама рассказывала, как папа нас встречал в Йошкар-Оле. Он отрастил бородку, пришел в черном пальто. Шел снежок, и мама запомнила эти снежинки на черном...
Мама устроилась на работу картографом. Папа дома по вечерам помогал ей делать карты. Маме платили 90 рублей в месяц, так что жили мы вполне сносно, хотя папа не мог никуда устроиться на работу. В Йошкар-Оле мы прожили три года. А потом папе разрешили переехать в любой город, за исключением Москвы, Санкт-Петербурга, Киева и Минска. Тогда мама вспомнила, что в Батуми живет одна из ее бабушек. И мы поехали в Батуми.
– Вам там понравилось?
– Там было чудесно! Море! Или вот, к примеру, наступает время сбора мандаринов, и у нас дома – целая груда мандаринов. Я запускаю в нее руку – и завтракаю!
Мама устроилась работать на нефтеперерабатывающий завод в Батуми. А мы жили не в самом Батуми, а в пригороде – Махинджаури. На работу мама ездила на рабочем таком поезде, если опоздаешь на него, идешь на работу пешком. Хозяйка, в доме которой мы жили, приторговывала контрабандой. Там же граница рядом. По ночам контрабандисты оставляли в условном месте фильдекосовые и фильдеперсовые чулки – это тогда был жуткий дефицит. Хозяйка продавала их и тоже по ночам часть денег оставляла в том самом условном месте... А ночи там были очень темные, хоть глаз выколи. Никаких фонарей нет. У нас даже был такой забавный случай. Когда было совсем жарко, папа любил спать на лавке во дворе дома. И вот как-то раз ночью мама слышит, что кто-то по двору ходит. Она в окно выглянула и спрашивает: «Боба, Боба, это ты? Ты где?» Папа спит, не отвечает. А мама только видит какой-то силуэт. Она опять позвала: «Боба!» Человек, не отвечая, развернулся и ушел. Это вор был.
Еще помню, как собирали чай. Там была огромная плантация, раньше принадлежавшая какому-то китайцу, который после революции вернулся в Китай. А на плантации продолжали выращивать чай. Верхние листочки собирали в большие мешки, мыли большую такую площадку, кажется бетонную, и на ней рассыпали чай. Чтобы сушился на солнце. Потом листочки снова собирали в мешки и начинали мять ногами. Потом чай полоскали и снова раскладывали сушиться на солнце. Управляющий разрешил нам с нескольких кустов собирать чай для себя. Мама этим занималась.
А потом началась эпидемия сыпного тифа. Сначала заболел папа. Потом мама. Их лечили в госпитале. У папы после болезни стала отниматься правая рука. Меня на время эпидемии отправили к бабушке в Батуми. У бабушки была забавная знакомая – Наталья Оттовна. Была похожа на мужчину, все время носила брюки и рубашки с накрахмаленными манжетами. Рассказывала, что, когда во время интервенции в Батуми пришли английские войска, она гуляла по набережной, знакомилась с британскими офицерами и кое-что выведывала у них: сколько человек прибыло, что за войска и так далее. И записывала все это незаметно на манжетах. Она была очень забавной. Я часами сидела на балконе, высматривала, когда мама придет. А она ходила сзади и напевала: «Марина пискнула слегка, увидев маму из окна». У нее был чудный пудель. Она брала его за передние лапки и начинала танцевать. И напевала: «Бончик мушку взял под ручку, пошел Бончик танцевать». Мне кажется, она пыталась меня развеселить.
– А в 1930-х годах вашей семье разрешили вернуться...
– Да. Папа поехал в Москву хлопотать о переезде и искать квартиру. В Москве он остановился у своей сестры. В столице он случайно встретился со старым знакомым Валентином Кангелари, который в тот момент был начальником Военно-медицинской академии. Его расстреляли в 1937 году.
Ну, вот Кангелари и помог нашей семье перебраться в Ленинград. Он выхлопотал нам комнату на первом этаже в бывшем доходном доме на Загородном проспекте, маму устроил работать в мастерскую наглядных пособий при академии. Это был 1933 год, если не ошибаюсь. Я как раз должна была пойти в школу, тогда в первый класс в 8 лет поступали. Папа устроился работать в Александринский театр. Я потом в нем 51 год проработала...
– Марина Борисовна, а отец рассказывал вам о «Бродячей собаке»?
– Знаете, он не очень любил все это вспоминать. Помню, что когда я его спрашивала, зачем он этим занимался, он отвечал так: я мечтал, чтобы у людей искусства было место, где они могли бы свободно разговаривать, обсуждать увиденные спектакли и новые идеи, придумывать новые проекты. Но вообще, он редко со мной говорил о «Бродячей собаке». Как-то рассказал, что, когда готовились к открытию, он решил, что в «Собаке» обязательно должен быть камин. Ну, вот сделали камин, решили его затопить, проверить – скоро же народ придет. Затопили, а дым идет в обратную сторону. Видимо, неправильно сделали дымоход. В этот момент в подвал пришел один из друзей папы – Виктор Крушинский, он был директором какого-то большого завода. Папа к нему: вот, мол, беда, камин дымит, что делать?! Тот ему отвечает: ну, подумаешь, потом починишь. А папа говорит: нет, это невозможно, камин должен быть! В общем, дошло до того, что Крушинский скинул пиджак и в своей белоснежной рубашке полез в камин – разбираться, что там не так. И починил! Понимаете, отец умел убеждать.
Еще папа часто вспоминал художника Сергея Судейкина. Очень его ценил. Судейкин расписывал стены в «Бродячей собаке». Говорили, что было очень красиво.
Иногда только он подробно рассказывал о своих клубах, когда дома собирались его друзья. Тогда он обычно говорил: «Маришка, не слушай!» Он вспоминал актеров, художников, поэтов, которые приходили в «Бродячую собаку». Вспоминал «Свиную книгу», в которой не только поэты расписывались, но и художники делали зарисовки. Правда, в такие моменты меня обычно выдворяли из комнаты.
– Как жаль! Марина Борисовна, у вас тут немало фотографий Ахматовой. И на столе лежит «Реквием»...
– Да, я люблю стихи Анны Андреевны. Жаль, что раньше я была такой глупой...
– Что вы хотите этим сказать?
– Когда мы вернулись в Ленинград из эвакуации в 1944 году, папа уже довольно плохо себя чувствовал. И вот как-то раз он сказал: «Марина, мы идем к Ахматовой. Ты меня отведешь». И мы пошли в Фонтанный дом, она тогда там жила. Помню, комната была очень узкая, с одним окном. Мы вошли, рядом с дверью – кресло. И она сидит в нем. Папа к ней кинулся, ручку целует. Она заулыбалась, усадила его. И они начали разговаривать. Мне бы, глупой, слушать внимательно. А я сидела и скучала, по сторонам смотрела. О чем-то своем думала. А теперь и не помню, о чем они говорили.
– Марина Борисовна, а вот эта фотография на стене... Это ведь в «Бродячей собаке»?
– Да-да. «Все мы бражники здесь, блудницы, // Как невесело вместе нам! // На стенах цветы и птицы // Томятся по облакам». Вот, видите, за столами меценаты сидят. Сейчас покажу, где папа. Вот он! А это, по-моему, Тэффи. А вот Судейкина-Глебова. Здесь Станиславский и Немирович-Данченко. А вот видите? Знаменитая люстра – колесо от телеги.
Когда мы вернулись в Ленинград из эвакуации, папа сказал: «Пойдем посмотрим, что там в «Бродячей собаке». Мы поехали. Входим во двор, спускаемся по лесенке в подвал. Никаких замков, входи кто хочешь. Мы вошли. Кажется, там была заброшенная столярная мастерская. Конечно, от «Бродячей собаки» ничего не осталось. Стены были покрашены известкой.
– Простите, Марина Борисовна, у вас на полке видна тонкая книжица, похожая на знаменитую брошюру, посвященную «Бродячей собакой» балерине Тамаре Карсавиной.
– А это она и есть.
– Та самая?! С обложкой, нарисованной Судейкиным, и факсимиле стихов Кузмина и Ахматовой?!
– Да, конечно. Эта брошюра была посвящена выступлению Тамары Карсавиной в «Бродячей собаке» в 1914 году. Сейчас я вам ее покажу. Вот, видите, это папа своей рукой на последней странице написал. Я пока так и не разобрала до конца надпись.
– А из какой семьи был сам Борис Пронин? Он вам рассказывал о своем детстве?
– Родился он в Чернигове 17 декабря 1875 года. Его отец был банковским служащим. Моя бабушка была домохозяйкой. В детстве у папы был гувернер, который хорошо играл на волынке. Еще папа рассказывал, что когда он пошел в первый класс гимназии, то его мама сшила ему такой рюкзак или мешок – он его носил через плечо. А мальчишки на улице над нам посмеивались, кричали: «Мадам Проня с кошельком».
Папа любил и хорошо знал древнегреческий и латынь. Рассказывал, что в Чернигове была какая-то знаменитая преподавательница по классу фортепиано, к которой родители его определили учиться. Он ходил к ней домой заниматься. Говорил, что жутко ненавидел эту учительницу и ее уроки.
После окончания гимназии он поехал во Францию, поступил в Лионский университет на медицинский факультет. Мечтал побывать в Риме, но это ему так и не удалось. Потом вернулся в Россию, учился в Петербургском, затем в Московском университете. Из Москвы его выслали за участие в студенческих беспорядках. В 1901 году он вернулся в Москву и поступил в Школу МХТ.
– Марина Борисовна, каким человеком был ваш отец?
– Он очень любил жизнь. Был очень добрым. Очень любил животных. Любил цветы. Любил людей, сильно расстраивался, когда кто-нибудь делал ему гадости. Но никогда не отвечал тем же. Он меня никогда не ругал. Меня только мама ругала. Любил друзей. Очень любил общение, любил поговорить. Папа рассказывал, что однажды в «Бродячей собаке» устроили вечер Козьмы Пруткова. И было такое задание: к каждому конкретному человеку в кабачке подобрать цитату из Пруткова. Так вот, по словам папы, он боялся, что ему подберут «Если у тебя есть фонтан, заткни его...». Он и сам понимал, что любит поговорить. Но в итоге к нему применили какой-то другой афоризм.
У него было немало друзей. Но больше всех он ценил «принца». Так папа называл Андрея Голубева, потому что тот играл роль принца в комедии Евгения Зноско-Боровского «Обращенный принц» в театре «Дом интермедий». Знаете, в нашем Доме ветеранов есть Савинский корпус – это дом, который был построен знаменитой актрисой Марией Гавриловной Савиной как убежище для актеров. Так вот, Андрей Голубев заведовал этим домом всю блокаду. Когда мы вернулись из эвакуации, папа первым делом встретился именно с «принцем».
Папа был очень красивый. Средний рост, интересное, непростое лицо. Он нравился женщинам, не раз был женат. И детей у него было много. Первой женой была женщина, имени которой я не знаю, знаю только ее прозвище – Гугаша. Мы с папой навещали ее еще до войны. У Гугаши был сын Юра – мой сводный брат. Мама не имела ничего против нашего общения. Юра погиб в блокаду. Второй женой папы была Вера Александровна Лишневская, дочь известного петербургского архитектора. У них родились две дочки – Душка и Лиля. Ну а потом папа встретил маму. И появилась я.