Всем утра доброго, дня хорошего, вечера уютного, ночи покойной, всяческая гамарджоба, или как вам угодно!
По аналогии с известнейшим когда-то литературным приложением к газете "Русскiй инвалидъ" придумал я иной раз снабжать статьи из цикла "Однажды двести лет назад..." некоторыми прозаическими иллюстрациями. В принципе, так или иначе какие-то авторские рассказы на канале уже публиковались, все их можно найти ЗДЕСЬ в разделе "АВТОРСКАЯ ПРОЗА", как и сам цикл. И хоть по-прежнему не уверен, что Дзен - самое подходящее место для литературных опытов, думается всё же, что "если в меру - то можно".
Сегодня в нашем "Литературномъ прибавленiи" - полуфантастическая и околомистическая небыль об одном из ярчайших персонажей пушкинского времени - издателе и литераторе Фаддее Булгарине. И хоть описываемые ниже события не относятся непосредственно к 1821-му году, и даже не к александровской - к николаевской эпохе, сам Булгарин, разумеется, уже начал тогда литературную деятельность. Буду рад, если кому-то понравится.
АР! БУР! ДЫР!
Одним погожим майским деньком, каких, собственно, в именно мае в Петербурге вообще много больше непогожих (вероятно, тут сказывается долгое и томительное ожидание столичными жителями весны, на самом-то деле, и та же непогодь маем в Северной Пальмире – не редкость!) из дому в самом приподнятом расположении духа вышел начинающий литератор Николай Николаевич Шелковников. В руках у Николая Николаевича (которого, кстати, мы называем по имени и отечеству достаточно условно, ибо ни по годам, ни по чину, вовсе у него отсутствующему, ни по значимости своей в литературной среде он и вовсе не достоин так называться) была несколько потертая ото времени красного сафьяну папка, которую он бережно прижимал левою рукою к туловищу, а свободною же правой бодро размахивал во все стороны. Одет Николай Николаевич был соответственно погоде – в легкое, приятного бежевого цвета, развевающееся при ходьбе, пальто, под которым виден был кофейного оттенка фрак с продуманной небрежностью повязанным платком. Как можно заметить, Николай Николаевич был человеком весьма тонкого вкуса: впрочем, именно такого впечатления о своей персоне он и добивался, ибо тем самым полднем Шелковников направлялся по делу весьма значительному и, более того, делу, благополучный исход которого мог бы самым решительным образом поменять всю дальнейшую жизнь Николая Николаевича! Сугубо по этой причине Николай Николаевич и вырядился нынче этаким франтом, извлекши из шкафа самые парадные свои одежды, благодаря которым мы и называем его именно Николаем Николаевичем, а не «г-ном Шелковниковым» или просто «молодым человеком», как оно, вероятно, стоило бы, принимая во внимание совершеннейшую пустяшность его самого и всей его фигуры. Что в Петербурге значит такой вот вертопрах и бумагомарака, как Шелковников? Да ничто, пустое место, тьфу – да и позабыть тут же, это вам всякий скажет – от любого коллежского регистратора до немца-булочника. В Петербурге крайне важно иметь чин, а пуще того – связи, будут чин и связи – будут и средства, да. Впрочем, чего это мы накинулись на бедного Николая Николаевича, не зная еще, куда это он при полном параде, и с папочкой, и с таким торжественным выражением тщательно выбритого лица направляется? Может быть, его какой-нибудь столоначальник к себе вызвал – должность предложить? Или дальний родственник генерал – с дочкой знакомить? Ой, нет-нет, не угадали, не угадали, да и где найти таких дураков генералов, чтобы дочек своих за подобных легковесных мотыльков замуж отдавать? Хотя, что скрывать, - горячо, горячо, разгадка где-то рядом… Не будем утомлять читателей, пока они с досады вовсе не закрыли эту историю на самой первой странице, и честно признаемся, что Николай Николаевич направлялся не куда-нибудь, а на Невский проспект в дом купца Меняева, что напротив Вшивой биржи, где квартировал сам Фаддей Венедиктович Булгарин. Да-да, тот самый, именитейший и популярнейший литератор, успешный издатель и приятель едва не всех, кто в разные годы царил на российском литературном Олимпе. Даже, сказывают, с покойным Пушкиным Фаддей Венедиктович был на короткой ноге, несмотря на сложный норов убиенного поэта и на некоторые, имевшие место быть, пикировки между ними по части критики. И это мы еще не затронули столь важный и многозначительный вопрос, как отношение власти к Фаддею Венедиктовичу, насколько она доверяет опыту и безупречному его литературному вкусу! А еще… Да что там, впрочем, рассуждать: и так уж понятно, что г-н Шелковников не то чтобы бегом – на крыльях Надежды, на Пегасе должен был поспешать на Невский, тем более, что от Булгарина доставили ему давеча письмо, в котором Фаддей Венедиктович приглашал подающего виды молодого литератора к себе домой для самой сурьезной и обстоятельной беседы. Надо ли и объяснять, сколь много для Николая Николаевича значило это приглашение? Ага, вот он с самым озабоченным видом извлек из кармана луковицу часов, посмотрел на время и, в ужасе приоткрыв рот, принялся размахивать руками в поисках извозчика, которые – известное дело! – когда не нужно, так и по двое-трое толкутся подле друг друга, а как истинная нужда – так и днем с огнем их не сыщешь! Чего, спрашивается, этот Николай Николаевич так замешкался, что только сейчас понял, что опаздывает к господину Булгарину? Ах, ну да – подбирал гардероб, да так долго, что едва и вовсе не пропустил назначенный Фаддеем Венедиктовичем час. С извозчиком, однако же, дело – слава Богу! – благополучно разрешилось, оный нашелся, и вот уже наш молодой талант мчится по Царскосельскому проспекту, который, хоть и ведет, как известно, в Царское село, да место для проживания – отнюдь не комильфотное, а от того Николай Николаевич разве что под пыткою сознается – где изволит квартировать, так что внешний вид его нынешним днем – всего лишь, увы, маскировка, предназначенная для глаз г-на Булгарина. Посмотрит Фаддей Венедиктович на хорошо одетого Николая Николаевича, труды его литературные одобрит после, раз позвал, и всё – считай, Пегас оседлан, дальше – только читай хвалебные отзывы в журналах, да с улыбкою руками фимиам разводи, который восторженная читающая Россия будет курить нашему герою. Эх, хорошо, право!
Г-н Шелковников, блаженно жмурясь то ли от приятного майского ветерка, то ли от предвкушения тех благ, что сулила ему сегодняшняя встреча, представил себе себя самого лет этак через десять… Он – уже известный, очень известный автор, даже – чего там! – маститый автор. К его слову прислушиваются всякие там мелкотравчатые литераторы и вся писательская молодежь. А еще вот что – пожалуй, к тому времени у Николая Николаевича и журнал свой будет. У него уж и название придумано: «Невскiй дилетантъ». Почему именно «дилетантъ»? Да слово красивое – солидное такое, звучит хорошо. Да, так вот – всякая статья Николая Николаевича в журнале вызывает в обществе бурные споры, о ней – судят, с ней соглашаются или не соглашаются, но она, бесспорно, - событие в жизни Империи. Сам Государь с удовольствием, когда выдастся свободная минутка, читает «Невскiй дилетантъ» и велит министрам отметить г-на Шелковникова со словами «Был у меня Пушкин – не доглядели. Сохраните мне Шелковникова, господа!» А дальше – дела еще лучше пойдут! Когда Государю нужно будет посоветоваться по важным и чрезвычайно сложным вопросам с кем-либо, что называется, «со стороны» - не с министрами, не с придворными, нет, их мнение и так всегда ясно, они рады согласиться решительно со всем, что Его Величество ни предложит…Так вот кто же лучше властителя дум Николая Николаевича Шелковникова сможет напрямую, пусть иной раз нелицеприятно, но правдиво ответить: нет, Государь, это лучше сделать так-то и так-то! Или же наоборот: я, Ваше Величество, полагаю, что эта Ваша идея – как нельзя ко времени. А всё почему? Да потому что Николай Николаевич мыслит не так как царедворцы, коих единственных хлеб – лесть, а как истинно преданный, но сторонний Двору верноподданный, который извне видит – чем и как живет Россия! И скажет Государь: эх, Шелковников, как скверно, что тебя раньше подле меня не было, я бы, может, многое иначе бы делать повелел! А Николай Николаевич со скромной улыбкой ответит: Государь, что об этом тужить, важно, что теперь мы с Вами на верном пути…
Однако ж, за такими приятными рассуждениями мы и не заметили, как Николай Николаевич, поворотив давно на Садовую, прибыл, наконец, на Невский. С важным видом, заплатив извозчику копейка в копейку на что сторговались, г-н Шелковников поднимается на третий этаж, находит нужную дверь, звонит в колоколец и быстро, пока не отворили, делает лицо «приятное, но значительное» - именно это выражение лица он два дня отрабатывал перед зеркалом. Здесь, видите ли, весь фокус в том, что г-н Булгарин с первого взгляду должен прочесть на физиономии Николая Николаевича удивительные его способности и глубину мысли, которой последний как бы пронзает пространство и время, взирая на человечество отстраненно и с сочувствием – как опытный лекарь у постели больного, заранее уж знающий, чем тот хворает, чем его надобно пользовать и каков будет эффект от назначенного лечения. Надобно заметить, просто так подобное лицо не сделаешь, нет: здесь нужна сноровка, здесь, господа, глаз особый нужен, да еще бровь эдак многозначительно приподнять, да чуть скептическую складку в уголок рта добавить, да-с… И важно не переборщить, а то Фаддей Венедиктович поглядит, да и примет Николая Николаевича за умалишенного, причем, запросто. Хорош, скажет, молодой талант: явился, а у самого мордуленция перекошена, будто тухлых яиц объелся! Идите-ка, молодой человек, подобру-поздорову, а то еще, не дай Бог, ножиком ткнете или непристойность какую-нибудь выкинете!
Пока Николай Николаевич строил приличествующие моменту мимические конструкции, дверь отворилась и перед ним оказался величественный, одетый в ливрею старик с такими пышными седыми бакенбардами, которых, право же, нынче и не встретишь нигде, кроме как на картинах, да, может, где-нибудь в провинции. Бакенбарды эти начинали произрастать прямиком от ноздрей, затем, минуя изгибы рта, спускались к щекам, подобно престранным мутно-желтоватым водам какой-нибудь азиятской реки ловко обволакивали собою щеки владельца и, в этом месте особенно топорщась и принимая наибольшую свою длину, устремлялись к ушам. Выше, впрочем, волос не было вовсе, так как старик был абсолютно лыс, ежели не считать волосами некоторую жидковатую прядь наподобие хохолка или казачьего оселедца, что, конечно же, никак не могло быть оселедцем: с чего бы вольнолюбивому казаку пребывать в услужении в Петербурге, хоть бы и у столь именитой персоны, каков был Фаддей Венедиктович?
Зачарованный вышеописанным зрелищем, Николай Николаевич примерно с минуту ничего не говорил, застыв в дверях. Вышколенный же носитель удивительного волосяного покрова – тоже, терпеливо ожидая, пока визитер первым не сообщит о цели, с которою дергал шнурок колокольца.
- Господин Булгарин дома ли? – досадуя, что приходится снимать с лица отрепетированную и предназначенную вовсе не для прислуги маску, несколько даже заносчиво поинтересовался Николай Николаевич. – Доложи, братец, - господин Шелковников…
«Братец», коему, верно, давно уже стукнуло не менее семидесяти, чуть кивнул головою, отчего седые поросли мягко колыхнулись, и со спиною такой прямою, что хоть ставь ее вместо верстового столба, направился внутрь квартиры, очевидно, приглашая гостя проследовать за ним.
До сего дня Николай Николаевич никогда не видел ни самого г-на Булгарина, ни даже его портрета, а потому крайне волновался, опасаясь придуманного им самим образа сухого желчного старикашки, задающего одни лишь каверзные вопросы и презрительно не дослушивающего ответы на них. Каково же было приятное разочарование г-на Шелковникова, когда в просторном кабинете, в столь же просторном вольтеровском кресле и за идеально убранным столом он узрел человека лет более средних крайне благоприятной наружности и – что самое главное – со взглядом из-под очков, исполненным чрезвычайной благожелательности, отчего у Николая Николаевича как-то сразу отлегло от сердца, причем, отлегло настолько, что он позабыл даже об отрепетированной заранее физиономии, так и оставшись со своим естественным лицом молодого человека, пришедшего как ученик к Мастеру.
- Вы, верно, господин Шелковников? – с необычайной теплотою в голосе вопросил Фаддей Венедиктович, глядя поверх очков на застывшего в нерешительности посередине кабинета визитера. – Прошу вас, проходите, снимайте пальто, присаживайтесь. У меня до вас есть очень важное дело!
Ободренный таким приемом, ни на йоту, к тому же, не расходящимся пока с его давешними фантазиями, Николай Николаевич разоблачился и, оставшись в кофейном своем фраке, расположился на стуле подле своего кумира, приняв, впрочем, довольно раскованную позу человека, не раз уж бывавшего в подобных обстоятельствах и сотни раз выслушивавшего от маститых литераторов всяческие предложения.
- Чаю, может быть, желаете? Или кофе? Могу предложить к оному недурной ликер из Франции – бенедиктин, может быть, пробовали уже? – мягко улыбаясь, продолжал искушать неслыханной добротою хозяин.
Дождавшись от Николая Николаевича туманного кивка, Булгарин истолковал его по-своему и, позвонив в колокольчик, все так же ласково велел возникшему в кабинете слуге в бакенбардах:
- Принеси, голубчик, кофе, сливки и ликеру – того… Ну, ты помнишь.
- Ну-с, молодой человек, - продолжил, вкусно раскуривая сигару, Фаддей Венедиктович, - прочитал я вашу повесть. И рассказы прочитал. Что хочу сказать…
- Что? – сеттером, вскинувшимся на вспорхнувшую утку, сиплым от волнения голосом вовсе неучтиво прервал его Шелковников.
Булгарин с минуту помолчал, наслаждаясь добрым сигарным вкусом и поблескивая загадочно стеклами очков, а засим продолжил:
- Недурно, недурно… Но только, сударь мой, по сути недурно! С выдумкой написано, живо так, весьма, весьма оригинально… В журнал, однако, взять не смогу, ибо текст нуждается в серьезнейшей литературной переработке.
От огорчения Николай Николаевич схватил пузатую рюмку с зеленым тягучим ликером и машинально отправил ее в рот, не почувствовав ни вкуса, ни крепости.
- Вот вы изволите писать…, - Фаддей Венедиктович вынул из ящика стола рукопись, полистал ее и с несколько иронической интонацией прочел: «…Шнейдер и глазом не успел моргнуть, как почувствовал, что глаза его будто бы лопаются…». Понимаете, сударь? Глазом моргнуть – глаза лопаются… Тавтология очевидная, небрежность! Или вот еще: «…лошадь Агапова споткнулась и растянулась на скользком льду…». Ну как же это можно – так неряшливо работать с языком? Лошадь -, понимаете ли, споткнулась – растянулась, да еще и лед – скользкий. А какой же еще он может быть? Вы вполне меня понимаете, да?
- Понимаю, Фаддей Венедиктович, понимаю…, - горячо прижимая вспотевшие руки к груди, скороговоркой задребезжал Шелковников, сразу упавший в наших с читателем глазах, а от того самопроизвольно низведенный из «Николаев Николаевичей» просто в «Шелковниковы». Нет, ну в самом деле! Мы-то по наивности своей предполагали, что у этого господина и в самом деле впереди – светлейшее будущее, что он – несомненный талант, и что даже, вполне возможно, г-н Булгарин пригласил его, узрев в прочитанных им сочинениях будущего себя! А что? Чем черт не шутит? Откуда-то же берутся и булгарины, и сенковские, и гоголи, и пушкины даже не из земли произрастают, и не из воздуху… А тут – такое жестокое разочарование. И что мы с читателями столько времени даром потеряли? Вот досадно-то, право! Осталось только узнать, чем дело кончится, увидеть, как этот никчемный Шелковников, пристыженный и раздавленный, выйдет на Невский и побредет к себе в самый конец своего Царскосельского проспекта, да и вынести ему приговор – поделом тебе, бездарь! Займись лучше чем-нибудь полезным, в службу пойди, бумаги переписывай, раз грамоте обучен!
- Я, Фаддей Венедиктович, перепишу, ей-богу, все перепишу…, - все еще бормотал презренно забытый было нами Шелковников. – А идей, сюжетов у меня еще знаете в голове сколько? О-о…
- Да нельзя это переписать, голубчик, - отечески вздохнул Булгарин, с некоторой жалостью глядя на совершенно красного и даже разлохматившегося каким-то непостижимым образом Шелковникова. – Уж коли не дано – так не дано, да. Читайте больше, хороших авторов читайте! Вот уж сколь лет молва людская приписывает, будто мы с Пушкиным покойным, Александром Сергеевичем, собачились, едва не враждовали. А – не поверите! – я его как брата любил, всё говорил ему: ты, говорю, Александр Сергеевич, первейший наш литератор, что ни напишешь – то будто солнце из тумана блеснет. А проза у него какова была? То-то! Вот, молодой человек, как писать надобно!
- Но ежели все-таки переделать как-то? – упавшим голосом, скорее – так, на всякий случай, спросил Шелковников, ни на что уже после такого вердикта не надеясь.
- А? Что? Пустое…, - безо всякой уже деликатности отмахнулся Фаддей Венедиктович. – Вот разве что…
- Что? – снова встрепенулся, безумно сверкнув глазами, Шелковников.
- Да так… Вздор! – замялся Булгарин, давя сигарный огрызок в бронзовой пепельнице. – Ну, извольте. А давайте я ваши сочинения – куплю.
- Как то есть - «куплю»? – совсем смешался Шелковников, которого, возможно, стоит снова называть Николаем Николаевичем? – Вы же сами сказали, что издавать не станете…
- Не стану! – подтвердил Фаддей Венедиктович, даже головою кивнул, будто точку жирную поставил. – Но купить – куплю. Всё. И – что у вас там еще есть – остальное приносите. Я, мон шер, у вас не произведения покупаю – идеи. Вам же, поди, денежки-то – надобны! Небось, и за квартирку задолжали, и питаетесь уже всякой дрянью. На извозчике, полагаю, ко мне ехали? Уверен, до последней копейки торговались. Жизнь-то в столицах – дорога, голубчик, ой как дорога, сам знаю! Думали, наверное, что уж удачу за хвост поймали, что чудак Булгарин клюнул и сейчас начнете дивиденды пожинать? А я и не отказываюсь! Поработали? Сочинили? Извольте, готов сто рублей прямо сейчас отсчитать. А? Так как?
- Сто рублей? – Николай Николаевич, которого, пардон за спешку, мы всё же, кажется, поторопились так называть, не дослушав Булгарина, даже побагровел с досады, и немудрено! Сто рублей – за плоды его годичных трудов? За крушение только сегодня взлелеянной и выпестованной мечты о пожизненном и безмятежном собственном благополучии?
- О! О! Уж и обиделись,- рассмеялся Булгарин, видя изменившийся по-хамелеоньи цвет лица Шелковникова. – Что? Мало сто? Ладно уж, сударь мой, сто двадцать – и по рукам! Но цена моя – крайняя, вам никто и десяти рублей за ваши труды не даст, это уж я вам точно говорю. Да что я – десяти?! И рубля не заработаете.
Целая гамма чувств за ту минуту, что Фаддей Венедиктович говорил последние обидные фразы, промелькнула на кирпичного цвета лице Шелковникова: тут были и смертельное разочарование, и негодование, и ярость, и жалость к себе, и растерянность… Какой-нибудь недурной актер из Императорского театра, да что там - сам Каратыгин, даже Садовский или Сосницкий не сумели бы за столь ничтожный временной интервал изобразить такое количество масок, с которых впору бы сразу гипсовые копии отливать. Этак наложил гипсу на физиономию г-на Шелковникова – вот вам, пожалте, - Трагедия. Снял Трагедию быстренько, наложил еще гипсу – эвона, получай Отчаяние… Даже г-н Булгарин, заинтересовавшись весьма такой сменою выражений у гостя, замолк и с нескрываемым любопытством принялся наблюдать, пока черты г-на Шелковникова не примут сколь-нибудь осмысленного и, главное, финального выражения. Когда это, наконец, случилось, последний с видом оскорбленного и непонятого гения поджал нижнюю губу к верхней и молвил тихо, но твердо:
- Нет, Фаддей Венедиктович, чувствую я – вы как-то меня того-с… облапошить хотите. Нужда в деньгах у меня и правда есть, врать не стану. Но как-то оно всё не так… Не может того быть, чтобы вы сочинения мои покупали – и не для того, чтобы издавать. Я лучше уж их дешевле – но в другое место отдам. Хотел – именно вам. Но – раз так, то…
- Ну, ясно…, - зевнул Булгарин, всем видом показывая, что ожидал такого ответа. – Славы алчете? Имя свое в «Северной пчеле» желательно увидеть? Ну да – ладно… Вы – вот что, пойдемте-ка, молодой человек, со мною в соседнюю комнату, я вам кое-что покажу. Глядишь, может и передумаете!
С этими словами хозяин вышел из-за стола: он оказался довольно высокого росту, с хорошей еще военною осанкой, и даже почти без свойственного многим людям его возрасту животика, хоть он был бы – ввиду сидячего образа жизни его – вполне уместным.
- Пойдемте, пойдемте, это любопытно, весьма любопытно…, - похлопав покровительственно несчастного Шелковникова по плечу, произнес Булгарин. – Не было еще ни единого человека, на коего сие не произвело бы самого сильнейшего впечатления. А я, заметьте, не всем это показываю… Да и незачем!
Разговаривая так – непонятно с кем, будто бы сам с собою – Фаддей Венедиктович вышел из кабинета, не оборачиваясь и в полной уверенности, что униженный гость последует за ним (и ведь точно – последовал!). Из глубины коридора, верно, из других комнат раздавались звуки рояля и чьи-то голоса, но Булгарин повел Шелковникова не к ним, а к противуположной комнате, запертой, как оказалось на ключ, который хозяин вынул из кармана старого длиннополого стеганого сюртука и которым – с некоторым усилием – отворил дверной замок. Пропустив Шелковникова внутрь, Фаддей Венедиктович повел себя чуть странно, а именно: осмотрелся – нет ли кого в коридоре, дверь за собою закрыл плотно и – самое странное! – заперся на ключ изнутри. Лицо его посуровело, даже блуждающая благодушная полуулыбка на выпуклых губах его куда-то подевалась. Шелковников, отметив это, заметно напрягся, но, осмотревшись, решил, что бояться особенно нечего.
В небольшой комнате не было ничего, кроме пары стульев, круглого, покрытого ровным слоем пыли, стола, плотных полузадернутых штор на единственном окне, выходящем в тихий двор, и висящего на стене зеркала, впрочем, завешенного по какой-то причине плотным темно-синим бархатом, будто кто-то недавно преставился. Отметив это обстоятельство, Шелковников в нерешительности замер в полутьме комнаты, ожидая от Фаддея Венедиктовича разъяснений своего непонятного поведения, тот же, усевшись и заложив ногу на ногу, будто бы наслаждался замешательством гостя, впрочем, начав-таки после продолжительной паузы:
- Я, видите ли, молодой человек, не всегда был тем, кем являюсь сейчас. Жизнь моя – в период ее становления – была непроста и многоопасна, многим нападкам я подвергался за некоторые коллизии судьбы, швырявшей меня от одного берега к другому, да… И – так уж вышло – но давным-давно в Польше, в замке одного вельможи, чей род когда-то блистал и был заслуженно прославлен ратными подвигами, а к тому времени уже угас, мне достался один предмет. Предмет магический и таинственный. Что бы вы, сударь, сказали, если бы я предложил вам узнать вашу судьбу? Пусть будущее, недосягаемое и далекое, но могущее явиться нам сейчас и здесь, рассудит нас? Кто знает – возможно, прав я, предлагая вам продать свои сочинения? Быть может, это начало вашей прекрасной новой будущности? А вероятно – не отрицаю и такого – я был неправ, и мне надобно, не торгуясь, взять ваши рукописи и издать их? Я предлагаю вам заглянуть вон в то зеркало и узнать это. Что скажете?
- Вы не шутите? – облизав сухие губы, спросил Шелковников, переменив цвет лица с красного на белесоватый, что было заметно даже при неясном и расплывчатом освещении, еле доносящимся сквозь почти полностью сдвинутые шторы. – Разве ж это возможно?
- Обязательно возможно, - со всей сурьезностью кивнул Булгарин. – Соглашайтесь и примите собственную судьбу в свои же руки. Такой шанс выпадает только раз в жизни. Я, как видите по обстановке, не злоупотребляю магическими свойствами этого предмета, да мне оно и не к чему особо. Так что?
- Да, да, конечно же – да…, - торопливо проговорил Шелковников, переминаясь с ноги на ногу как стоялый жеребец. Глаза его загорелись, словно зеркало уже передало ему частицу своих чар. – Я готов, давайте приступим.
- Отлично! – Булгарин с некоторою поспешностью вскочил, подошел к зеркалу и, взявшись за бархат занавеси, обернулся к смельчаку. – Итак, прошу вас подойти ближе. Когда я сдерну завесу, смотрите прямо в зеркало, и отчетливо произносите: Ар! Бур! Дыр! Запомнили? Не перепутайте. Далее – стойте и ожидайте, никуда не уходите, все произойдет быстро. Готовы?
- Да, да, черт возьми!
Шелковников подошел, куда было указано, весь подался вперед, ближе к зеркалу и обратился в одно зрение.
- Итак…, - Булгарин еще раз обернулся, резко сдернул бархат и стремглав кинулся в угол той же стены, на которой висело зеркало. Комната озарилась голубоватым свечением. Шелковников открыл рот, завороженный этим удивительным зрелищем, и, с трудом припомнив наставления хозяина, хрипло произнес:
- Ар! Бур!.. Дыр!!!
В ту же секунду будто сотни, тысячи фонарей, непостижимым каким-то образом сконцентрированных в странном зеркале, озарили напряженную фигуру Шелковникова, превратив ее в пронзительно-белый плоский силуэт. Моментально ослепнув, литератор вскрикнул, заслонил лицо ладонями и попытался вырваться из сверкающего светового конуса, но неведомая сила, заключенная в последнем, никуда не выпускала Шелковникова, а, напротив, будто засасывала его внутрь, заставляя на неверных ногах приближаться всё ближе и ближе к проклятому зеркалу.
- По… по… могите… я не… желаю… помо…, - даже не кричал, а всхлипывал несчастный, но голос его становился всё тише и тише, а сопротивление – всё слабее, пока, наконец, Николай Николаевич не исчез в зеркале полностью, словно и не было его никогда, после чего свечение сразу прекратилось и комната вновь обрела тот же вид, что и минуту назад.
Фаддей Венедиктович, всё это время прятавшийся в углу, живо подкрался к зеркалу и, не медля, ловко накинул на него бархатную завесу. Руки его мелко дрожали, когда он, рассеянно улыбаясь, подбирал с пола оброненную Шелковниковым папку с рукописями. Быстро пролистав ее содержимое, он открыл ключом замок, огляделся в коридоре налево и направо, тщательно запер дверь и прошел к себе в кабинет.
Усевшись за стол, Фаддей Венедиктович отер огромным фуляром лоб, закурил сигару и, не обращаясь ни к кому (ибо, собственно, в кабинете более никого и не было!), с сожалением произнес:
- А ведь я предупреждал… предлагал… И отчего ни один никогда меня не послушал? Неужели они все всерьез полагали, что смогут своими воробьиными мыслишками проложить себе путь к Истинной Славе? Разве ж я хотел такого исхода? Господи, да сколько я их перевидал – напыщенных, с горящими глазами, думающими, что они – новые Вальтеры Скотты и Байроны, Софоклы и Данты! И где теперь они все? Счастливы поистине лишь те, кто вышел отсюда своими ногами, потому что, не достигнув в литературе ничего, занялись иными делами. Труд, кропотливый труд – вот первооснова успеха, и ничуть не зазорно огранить чужую идею, попадающую ко мне в виде грязной, необработанной породы, в ювелирный шедевр. Глупцы! Их теперь нет, а я – автор более дюжины романов – здравствую и поныне.
Выговорившись, Булгарин успокоился окончательно, отложил сигару и, водрузив на нос очки, принялся вчитываться в рукописи, шевеля губами как карась, откидываясь иной раз в кресле и живо представляя себе фабулу и героев нового романа.
ЗДЕСЬ - тематическая статья цикла "Однажды 200 лет назад..." АПРЕЛЬ 1821-го
С признательностью за прочтение, не болейте и, как говаривал один юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ