Уходя в бессрочную самоволку, беззазорно оставляя изнывающие от потери воли духа войска, обрекали себя дезертиры на вечные муки. Муки телесные, муки духовные. Ведь как же ж надо было довести себя, допустить гнуснейший помысел о бегстве от страждущих победоносного вершения войны, пусть и изнуренных, но людей истинно Россию любящих? Задаваясь этим вопросом, я невольно погружаюсь в бездну сомнений и отчаянных отговорок — не я же бросил войска, не я же сбежал с сереющего поле битвы под гулкие раскаты вороньего веселья! Не я же! А ведь мог и я. Под блиндажною пылью, вслушиваясь в шепоты бойцов и не такие помыслы посетят, и не такие злодеяния душа учинит. По топким болотам шагают солдаты — и тут же помыслы о собственном ничтожестве, о собственном пути, устланном куда-то вдаль, не здесь, а в иных, покинутых чертогах, позабытых, но непрестанно посещающих воспаленное, любящее сердце.
Артиллеристы, заставляющие гудеть саженные орудия, крепко держащиеся в седлах казаки на гнедых и вороных лошадях, а мы что же — пехота, да еще и самая невзрачная, ничего из себя не представляющая. Такую и погубить не жалко, да за правое дело. А тут — и гужевые провиант задержали, увязли в лесах дрожащих, и ротные командиры пространное что-то лепечут, тульи фуражек поправляя. А уж там — за синей дымкой труба, зовущая на бой! И так и день, так и ночь. Вокруг — солдаты ликуют, ни дрожи в них нет, ни страха, а страх только во мне. И помыслы тут же, крадущейся змеей опутывают — сбежать! Сбежать — и пыль долой, и трава не расти, и солнце лучи не бросай. Нет, от этого отречение, совершенное отречение, но так манит преступить, так манит на волю вольную, хоть стреляйся. А повсюду — и солдат уж и не так много, как вместе по тропам шли. Были кости, да легли на погосте.
Так и сбегали, преступно, не сожалея. Не гнали помысли преступные, не гнали. А русский человек, кто обладает русской душой обязан, обречен таковые мысли гнать. Ежели Россия воззвала — то до конца, до смерти самой, с именем Господним и песнями чувственными — на смертный бой. Более всего душе моей покоя не дает факт оставления своей Родины в ее предреченные часы. Ведь это как же ж надо себя извратить, дабы сбежать? Слегка, чуть чиркнуть спичкой — и уже огненное море отворяет свои ворота. Это-то и страшно, держать себя в узде, как лихого скакуна какого, мы тяготимся, не терпя при этом, когда пытаются удержать нас.
Правительство, вышестоящее командование, да и Cам Господь.
Все это нас тяготит, но и в воле не можем, тут же в преступность ударяемся, тут же сбежать хотим — да и от кого еще, от самих себя. От России сбежать хотим, словно убоявшийся сын от истекающей кровью матери. И сейчас хотим, но скрываем, и на линии блиндажной, но в страхе обнажаясь. Страх праведное для нас чувство, не страх, а трепет даже, благоговейный трепет. И пока мы не поборем этот наносной, чуждой нашей природе страх, не преобразовав его в трепет перед славой Господней — сбегать будем, и сами не понимая на какие колеи вставая, несясь в дали немеющие, потьму скрывающие.