– Вагановское. Говорят, вас очень долго уламывали занять эту должность.
– Потому что я знал, какой вой начнется. Я знал, кто мечтает об этом месте.
Я же единственный артист за 300 лет существования русского балета, кто из Москвы регулярно проделывал путь в Питер и постоянно там танцевал. И я единственный, кому Мариинский театр сам инициировал бенефис. Потому что московские артисты там ни в царское время, ни в советское, ни в какое не были. И я просто знал эти нравы. И один мой знакомый как-то мне сказал гениальную фразу, что Петербург как вдовствующая императрица – все никак не может свыкнуться с тем, что она вдовствующая. Я тогда не понимал, когда он мне сказал это.
Во-первых, я обожаю Ленинград, я обожаю просто там находиться, просто гулять там. Не работать; работать – это не для меня. И значит, когда я стал взрослеть, когда я стал любить Ришелье, а не Д’Артаньяна и эту Констанцию Буонасье, я вдруг понял, что он прав.
Я прекрасно понимал, кто как тявкнет. Понимаете, что главное в тех народных артистах – не то, что это есть слово, а то, что они эту интригу просчитывают в десятки раз быстрее, чем все эти люди, которые ползут на этот Олимп. Потому что они-то туда поднялись с гордо поднятой головой. Они не ползли туда. Ты либо на Олимп взбегаешь, либо ты туда не попадаешь. И мы так можем разобрать всех людей, которые кем-то стали в истории искусства.
– То есть вы представляли, что это будет?
– Да. Мало того, я понимал, что я захожу в террариум с анакондами. Понимаете... добиться того, что сейчас есть у меня, когда все говорят: пожалуйста, только не уходите, не бросайте. И у Танича есть хорошие слова в одной песне, что теперь я всюду званый гость, на именинах...
– Да я понимаю... Но вам нелегко было, верно?
– Да. Нелегко.
– Но это стоило того?
– Я хотел доказать всем там и себе, а особенно вот этим, что я через них еще раз переступлю.
– Это как Суворов: а, таки перескочил, таки перескочил, через стулья, помните?
– Да.
– Вечный вопрос. Далеко ли дошло растление в нынешней России? Какие реабилитационные мероприятия могут понадобиться? Вы же понимаете, что режим, в котором мы живем, акцентирует худшее в человеке и актуализирует это худшее.
– Я с вами здесь не согласен. Я вас часто слушаю.
– А вы доверенное лицо, простите...
– Сейчас я вам объясню. Я вас регулярно слушаю относительно литературных всех вещей. Но так как я ваш поклонник, я слушаю вас еще, когда вы «Один» ведете.
– И там вы не согласны?
– Нет. Я со многими вещами согласен. А с некоторыми категорически не согласен по такой причине, что это не сегодняшний день. Это трагедия территории...
– Которая нуждается в таком стиле.
– Она не нуждается. На ней все циклично. Я недавно, когда выпустили сериал «Борис Годунов», стал смотреть. Хорошо они сделали. Сам сценарий мне очень понравился, потому что только поменяйте имена – что XVIII век, что XIX век, что ХХ век.
– Главное, Безруков может сыграть легко.
– Дело не в Безрукове, а в фабуле. Как Романовы шли к этой власти. Что они только не сделали на своем пути. Что потом не сделал Ленин на этом пути и т.д. и т.д.
Вы знаете, я как руководитель организации, где хранится очень много документов, я вам скажу – я верю документам. Вот есть бумажка, я ей верю. Нет бумажки – все остальное мемуары. Мемуары могут быть какие угодно.
Но вот эти бумажки свидетельствует о том, как это преобразование проходило. Ну, в этой стране так принято. Приходят новые, забирают все у старых и жируют.
– «Не нравится, уезжай».
– Да.
– Если бы не это пыточное государство, у нас бы не было такого балета – это 100%.
– Вы понимаете, не было бы вообще много чего. Ведь русская литература, вот этот всплеск...
– Тоже гриб на этом пне.
– Не просто же так появилось все, Серебряный век не просто так появился. Шестидесятники не просто так появились. Это тоже из-за чего-то. Это потрясения.
Одно дело – мы в школе изучаем блокаду, трагедия, страшно, тяжело. И вот я стал ректором – юбилей. И мы собирали сборник, и мне пришлось, так как я инициировал это все, я прочитывал это все: воспоминания. Вы не представляете. Я вообще не сентиментальный человек, вообще просто. Я вам описать не могу, что эти люди перенесли.
Когда ты находишься в этом гигантском здании Академии русского балета (я вас приглашаю, я вам покажу это все просто). Это был центр обороны Ленинграда. И в этом гигантском здании в -45, а отапливалось одно помещение, где дети учились и жили...
– Но продолжали учиться.
– Но продолжали. Школа не закрылась никогда. Франция, которая создала балет, – потеряла его. А этот город, который... Это воспоминания одной актрисы, которая играла Констанцию Буонасье, такой у них был опереточный спектакль в Музкомедии «Три мушкетера». Там, значит, она описывает, что антракт, и она сидит рядом с Портосом, и она с ним разговаривает, они пьют кипяток. И вдруг у него упала голова на нее. Она поворачивается – он умер. А она молоденькая девочка, ей там совсем немного лет было. Какого-то артиста переодевают в его костюм, ее просто вытолкнули, она дальше поет и играет, потому что полный зал, люди пришли хоть на что-то отвлечься.
– Вздохнуть.
– Да. А там она описывает, что у меня мозг не понимает, что я говорила, что я играла, потому что только что вот такое случилось.
Знаете, когда вы это все читаете... Потом пришли ко мне: Николай, вы можете прочитать рассказ какой-то, дневники ребенка... И опять как бы ты читаешь это на камеру, камера выключается – у тебя льются слезы. Это ужасно, понимаете?
Никто, я вам скажу, ни в одной стране мира вот это невозможно. На этой территории есть какой-то другой ген. Он другой. И то, что написал Тютчев: «умом Россию не понять». Ну, не понять ее. И вы не объясните. Юмор наш не перевести, наш восторг.
– Вы, видимо, поэтому и не уехали в свое время, хотя возможности были.
– Я не уехал по нескольким причинам. Первая, в начале, когда я закончил школу, мама болела, и я очень, правда, хотел в Большой театр. Я просто считал, что вот эта вот квадрига, это все... Жизнь только там. А потом я понял, что везде в мире – это фастфуд, а я искусством хотел заниматься. И я никогда в жизни не занимался этим тиражированием каких-то глупых концертов. Вы не представляете, сколько их. Вы говорите, у меня есть покровители – да. Сколько людей богатых мне предлагали открыть школу моего имени.
– А вы в Вагановке.
– Я говорю – нет. В моей профессии можно приносить пользу только в государственном учреждении.
– Правильно. Имперское искусство.
– Да. Потому что – а зачем это зарабатывание... Мне неинтересно. Я легче пойду медсестрой работать или в хоспис, я считаю, это святые люди.
Из разговора с Дмитрием Быковым
