Раиса вопила во всю мощь горла и легких. Долго держала на выдохе вой «уууюююю», оперев на диафрагму. Йорген, в детстве певший в хоре мальчиков, отметил эту особенность. Повариха владела голосом, правильно извлекала звук. Наконец, когда вопль перешел в хрип, он приоткрыл один зажмуренный глаз. Ему все еще было страшно и неприятно, и физическое состояние Раисы внушало беспокойство. Как бы приступ не случился от напряжения. Лицо вон какое красное стало. Женщина слегка присела, сжала кулачки под животом, схватила округлившимся ртом побольше воздуха и завопила вновь, на этот раз с визгом. Йорген поджал колени, чтобы прикрыть гениталии, а руками закрыл уши. Краем сознания оценил чрезвычайно широкий диапазон: «Ей бы в джазе петь».
Раиса любила приговаривать, положив руку на стянутый тугим лифчиком бюст: «Ох, сил моих женских больше нет!». Приговаривала с осуждением, с возмущением, то кокетливо, то ворчливо. На этот раз у нее силы на самом деле кончились. Стояла, опершись на столешницу, переводила дух, исподлобья глядела на шведа. Он был датчанином, но Раиса не понимала разницы. Знала три градации иностранцев: немец, американец, швед. Хотелось бы еще француза посмотреть, а не приехало нынче французов нисколько, одни шведы да немцы.
Голый мужчина сгруппировался в корыте.
Он не ожидал быть застигнутым. Нарочно за поварихой проследил – ушла, заперев кухню на висячий замок. Ухо массивного на вид дверного запора кое-как держалось в трухлявом дереве косяка, достать его – плёвое дело, хоть голыми руками. Юрген воспользовался гвоздодером. За неделю работы в волонтерском лагере он наловчился выдергивать ржавые гнутые гвозди. Каждый день таких гвоздей набиралась полная жестянка.
Править гвозди лучше всех умел Виктор Михайлович. Любил он это дело. Приедет из города и первым делом ищет банку с гвоздями – каков, спрашивает, нынче улов? Сядет с молотком на крыльце барака и тюкает, тюкает, поворачивая гвоздь, пока не выпрямит. Дед Йоргена так же делал. Не от бедности, а потому что хозяин рачительный.
Так вот, Йорген с гвоздодером незаконно проник в кухню, потому что договориться с поварихой не удалось. После множества попыток он понял, что Раиса совершенно не знает английского, да и русский трактует как-то искаженно. Он спрашивал, упрашивал так и этак. Она твердила одно: «Нет, нет и нет!». Призывно улыбалась и плечами двигала, нарочно колыхая бюст. Язык тела однозначен. Тело говорило «да!». Но только не про то, о чем Йорген толковал. Раиса – женщина красивая, рыжие волосы, карие глаза, всё остальное в полном порядке. Но Йорген не за тем приехал в Россию. Он просто хотел принять ванну. Поэтому принес воды с речки, попросил нагреть воду и освободить корыто от картошки.
Отчаявшись договориться, Йорген решил действовать самостоятельно. А она вдруг вернулась. Ну ладно, вернулась, так вопить-то зачем? Не съел же он картошку! Переложил в ящик. Вон там ящик. Йорген пошевелился, Раиса завизжала. А потом сложила руки на груди и принялась спокойно разглядывать Йоргена.
Мгновение тишины тут же нарушил топот десятка ног по дощатому настилу, огибавшему здание интерната. Вход в столовую находился со стороны, противоположной входу в жилую часть. Пока услышали, пока сообразили, куда бежать. Первым в помещение ворвался Виктор Михайлович, он, как наседка крылья, растопырил руки, сдерживая десяток юношей, напиравших сзади. По настилу еще топал кто-то опоздавший, это был Цвингер с фотоаппаратом, его пропустили вперед, к Александрову. Бениамин Аркадьевич просунулся с объективом под руку Виктора Михайловича, профессионально задержал дыхание и сделал снимок, еще не сообразив, чтớ, собственно, запечатлел.
– Вот! – повариха указала на оцинкованное корыто, где сидел, обняв колени, гражданин Дании волонтер Йорген, совершенно голый, покрытый на предплечьях и бедрах легкой, как пудра, кудрявостью.
Мизансцена вызывала вопросы. Раиса, переводившая взгляд с Йоргена на компанию ее потенциальных защитников и обратно на Йоргена, первая нарушила молчание:
– Это же вот шефы нам для школы специально, а он вон чо! Подарили! А тут как же так? Залез и уселся.
Цвингер сообразил, речь идет об осквернении кухонной ванны, в которой до сих пор мыли корнеплоды, а вовсе не о женской чести. Александров тоже понял. А волонтеры наседали и, пока все хоть одним глазком не посмотрели на корыто с голым датчанином, не разошлись.
Неприятности на том не закончились. В деревне, как только узнали, что приедут на лето городские, да еще и с иностранцами, так и ждали конфуза. А лучше бы даже скандала смачного, чтобы на зиму судачить хватило и спустя годы вспоминать: мол, вон когда было дело, а мы предупреждали. Старухи много раз говорили:
– Ох, берегись, Раиса!
Самим-то рассчитывать особо не на что, а с Раисой вполне могло случиться всякое, хотя если не дура, дак убережется. Когда молодуху наняли в лагерь поварихой, решили однозначно:
– Нет, не убережется.
Раиса и сама волновалась. Готовилась дать отпор. День, два, неделю ждала, когда начнется. Приглядывалась, кто первый к ней полезет. А как надеяться перестала, так вот оно, сразу и началось. Она сбивчиво рассказывала «начальникам», как вышло, что ее застали вдвоем с голым мужиком. Мысль о якобы безнадежно испорченном оборудовании — помойном корыте – ушла далеко на задний план. Главным образом Раиса нажимала на многократные попытки датчанина с ней договориться, и что она ему отказывала, а «он все равно залез». Повариха чувствовала себя оскорбленной жертвой несостоявшегося насилия.
Домой ее провожали гурьбой ребята из лагеря. Напрасно растревоженная, она теперь боялась сумерек. В окна, пока вели Раису, вся деревня выставилась поглядеть. Так и говорили: мол, надысь вели Раису-то воЛНОтЁры иностранные всем гуртом. Переполошилась деревня:
– За что?!
Раиса интриговала, подробности выдавала по чуть-чуть. А потом и сама перестала понимать, что на самом деле случилось, что придумалось. В деревне стали поговаривать: мол, опозорил, пусть женится, не то под статью!
– Дак она с ребенком, – сомневалась одна соседка.
– А может, и ребенок от него? – предполагала другая, совсем потеряв голову.
– Ты чё, ребенок от шабашника. Который крышу ей разобрал, тот и ребенка сделал.
– Крышу разобрал шабашник, а этот ребенка сделал. Тоже ведь залетный.
– Да ну?!
Участковый милиционер пришел в лагерь уже на следующий день. Пока, как он выразился, прояснить обстановку. Цвингер после этого визита долго разговаривал с Раисой.
– Вы же знаете, парень ничего плохого в отношении вас не планировал. Просто хотел принять ванну и даже нарочно выбрал время, когда вас точно не будет. Вы ведь никогда в это время не остаетесь, работа окончена, и вы идете домой. Так? И в тот день вы ушли. Так?
Повариха соглашаясь качала головой, а вслух возражала:
– Ну, так ведь я вернулась.
– Ну, так ведь он не знал.
– А вдруг знал?
– Почему вы вернулись?
– Не помню. Забыла чего-то. А! Так ножи наточить дядька мне обещал, а я забыла их взять, вот и вернулась.
– Йор ген мог знать об этом, о том, что вы вернетесь за ножами?
– Нет.
– Ну так вот...
– Видимо, он надеялся.
– На что?
– Что я вернусь, – Раиса вздохнула, махнула безнадежно рукой и отвернулась.
– С чего вы взяли, что он надеялся?
– Так он мне еще накануне талдычил что-то. Бак на плите двигал. Воды принес. Понятно, что н а мекал.
– На что намекал?
– На то самое.
– Он хотел помыться, он пытался договориться с вами, чтобы вы разрешили ему нагреть на плите бак воды, чтобы картошку в корыте не оставляли. Он хотел убрать картошку, выложить ее куда-нибудь и помыться в корыте. Я бы не разрешил ему мыться в кухонном корыте. Но вы согласились. Вы ему сказали, что вы не против.
– Сказала. Я ж не поняла, чего он хочет. Так-то нет, конечно. Картошка одно, а мыться в корыте – это другое. Нет, я бы не разрешила.
– Поэтому он тайно забрался, а вы его застукали!
– Нет, я бы не разрешила, – повторила Рая.
– Вы, Раиса Николаевна, объясните участковому, что не было попытки изнасилования?
– Не было, конечно. Объясню. Только я расчет возьму. Не хочу видеть его.
– Вот этого не надо. Работайте с нами. Вы нам подходите.
И Бениамин Аркадьевич уговорил почти безутешную Раису остаться в кухарках на три летних месяца.
