Их было двое: один спал - бесформенной кучей грязного тряпья. Другой сидел рядом, со взглядом инопланетянина, не имеющего никакого отношения к окружающим его людям и предметам. Эти иноземные пилоты явно попали в аварию, были ранены и больны и потеряли надежду на помощь от своих - слишком уж далеко занесло их в галактическую глухомань. А происходящее рядом было миражом, не способным изменить их безысходность, и они давно это поняли.
Драное лицо. Ногами негнущимися - чик-чик-чик. К урне с мусором - искал там что-то, не смущаясь идущих мимо. Какое может быть смущение с таким лицом. С такой одеждой. Он уже ниже этого. Или выше. За уровнем смущения, стыда и вообще любых общественных фетишей. Может, бычок искал. Или бутылку пустую. Чего смущаться-то? Смерть на носу. Ей лицо, урна, одежда и брезгливые взгляды прохожих - без разницы. Он бездонно далек от наших проблем. Другая цивилизация. Другая одежда, мысли, запах и смысл.
Влачат свою аварию, не обращая внимания на голографических прохожих, не выклянчивая у них подачку. Может, когда и выклянчивают, но при мне - нет. Пошарив в мусорке, первый вернулся к своему другу, который спал на каменной облицовке подоконника. Друг он ему или просто... Может, второй раз видит.
Мне некуда было спешить, я посмотрел в вокзальном буфете футбол и вышел, благополучный, покурить на улицу - они еще жили на своем подоконнике, в проломе летающей тарелки. Для меня прошел час, а для них время было иным, и я почувствовал себя, как человек, оказавшийся вдруг на краю крыши и очень боящийся высоты.
Общались они, конечно, телепатически и никаких слов друг другу не говорили. Чем резко отличались от привычных земных алкашей. Тупых разговоров с примитивным смыслом нищие с Павелецкого не вели: за уровень разговоров они тоже ушли. Как некоторые собаки из бродячих - без помахивания хвостом, со вселенской тоской алкоголиков в глазах.
Стыдно, что я ухоженный. И за суету свою деловую, час назад казавшуюся важной. Кому, на хрен, нужна эта суета? Вот стою, одетый в чистое, побритый, с дипломатом, курю пристойную сигарету. Все хорошо, прекрасная маркиза?
Я б поднес им выпить. И никто не посмеет сказать мне, что поить алкоголика - грех. В гробу я этот грех видал. Дать стакан, но чтоб не касаться их рук или одежд. А то мне еще в семью возвращаться, микробов боязно. Обрадуются стакану? Грешен - предвкушаю удовольствие от их радости и возможной собачьей благодарности в глазах.
Милиция не обращает внимания. Совсем не обращает - тоже поняла про голографию. А может, они и не алкаши. Может, были просто одинокими квартировладельцами, а потом их надула мафия и выкинула, чтоб нажиться на их жилье. Хорошо еще, что не убили. Давно уже все одиночки стоят на учете у мафии. Если в этой жизни остаешься один, то от без крыши над головой - не зарекайся. Потерянная пенсия, отключенный телефон, квартплата, сердце, ревматизм и бессонница – мелочи перед этим.
За спиной всегда дежурит тень: случись со мной что-нибудь по такой жизни, и семья рухнет. Станут пилотами в пробоине летающей тарелки. Что тогда? Урны, панель, вокзал... Мертвые лица.
Так и не поднес я им выпить - это ж надо какие-то действия произвести, бутылку покупать, а потом говорить им какие-то слова, объяснять... Диссонанс с тишиной катастрофы. И только в поезде подумал - можно было б вина купить бутылку и молча поставить им на подоконник. Хотя все равно милостыня, нехорошо. Хотелось-то как с равными, как с соседями по кладбищу. Мы выходим в полнолуние и молча сидим на своих плитах. И пьем вино из прошлой жизни.
Я уехал, они остались. Если суета вновь занесет меня сюда, может, еще увижу их обоих. Или одного. Другой растворится там, за горизонтом. Уже выходит в полнолуние и, вздыхая, ждет нас. Никакого отношения не будет иметь к нему тело, которое здесь, на задворках вселенной, потянут за ноги в морг и брезгливо вымоют потом руки.
Им не поможешь. Они за гранью сочувствия или брезгливости. Я там тоже буду рано или поздно. Все мы там будем. Тогда и обсудим смысл посещения этой планеты.
Увидимся.