Да не у ребенка, не у ребенка! Я про мам говорю.
Со всей ответственностью заявляю: в нашем обществе рождение ребенка отправляет женщин не в декрет, а на обочину социальной жизни. Четыре раза в этом убедилась. И дело даже не в том, что, сидючи дома, ты ставишь крест на карьере, нет. Об этом и без меня каждая вторая знает, каждая первая — подозревает.
Я об отношении общества к женщине с ребенком.
О том, что еще до рождения киндера она превращается из отдельной личностной единицы в предустановленное на ребенка приложение. В некое существо, лишенное живой своей сущности и обязанное откликаться на обезличенное «мамочка», кто бы к ней ни обратился.
До сих пор помню скандал, разразившийся в женской консультации, когда я на эту кличку не отреагировала. Сидела на кушеточке, читала книжечку, и невдомек было, что заходящаяся в вопле «эй, мамочка там» мадам за стойкой регистратуры обращается ко мне.
— Ну, оглохла, что ли? — Меж тем возмущалась сотрудница регистратуры, всеми силами демонстрируя, что забота о здоровье (физическом и психологическом) беременной женщины в этом заведении на первом месте.
А, когда, наконец, пояснили, что и «мамочка» и «оглохла» уже обо мне, и пришлось объяснять, что каждая пациентка имеет имя-отчество, как и любой живой человек, и желает, чтобы именно так к ней обращались, то заведение немедленно навесило новое прозвище «та самая, неадекватка с 17 участка».
Следующие месяцы я развлекалась тем, что пыталась обучить сотрудникам правилам хорошего тона. Не удалось.
Приключения продолжились в роддоме. Там, несмотря на то, что содрали круглую сумму за сервисную палату, имя тоже запоминать отказывались. Наотрез!
Пациентки проходили там под кодовыми именами «родящие», «родившие», «разродившиеся», «кормящие»… Коридор радовал устрашающими заявлениями:
— Родившим строго запрещается поедать передачи без консультации с персоналом!
— Всем разродившимся — чистые средники выдаются не более пяти на сутки.
И самое прекрасное, написанное от руки, зеленым фломастером, на двери, за которой, находился общий душ с горячей водой, которая больше напоминала холодную:
— Роженицы, соблюдайте гигиену!
Под этой фразой кто-то синей шариковой рукой приписал:
— Не мойте, а проветривайте!
В моей «европалате с «евроудобствами» душ был собственный. И даже с горячей водой. Но вот имя медперсонал так и не запомнил. Как вспомню, так вздрогну, если что — всего-то двадцать один год назад дело было. Потом-то, конечно, цивилизация и такие заведения настила, но не всегда и не везде.
Впрочем, роддом еще что… Только выйдя из него, поняла, каково это — резко стать человеком невидимкой.
Тебя не заметит, если ты будешь стоять у подножия лестницы, на которую надо взобраться с коляской, а пандуса — нет.
Тебя не заметят, если ты будешь пытаться открыть одной рукой дверь, а второй — затолкать в дверной проем коляску.
Тебя не заметят, если ты будешь стоять с ребенком на руках, когда вокруг все сидят.
Тебя не заметят еще во множестве разных случаев. Когда ты будешь засыпать на ходу. Когда ты будешь реветь от усталости. Когда ты будешь просить хоть кого-то побыть с ребенком, пока ты на десять минут сбегаешь в душ. Когда ты, на грани истерики будешь требовать, чтобы за ребенком последил отец — ведь, в конце концов, ты тоже человек и имеешь право поесть хотя бы раз в стуки.
Только если вдруг ребенок подаст голос, окружающие сразу заворкуют:
— А где у нас мама, а что мы кричим, а куда у нас мама потерялась?
И радостно добавят, будто впервые видят:
— Да вот же мама, а что мама сидит, а что мама маленького на ручках не носит?
Ах да, если на улице или в магазине кому коляска помехой покажется, там тоже мать заметят. Сразу раздастся возмущенное:
— Мамаша, ну куда вы лезете!
И вслед полетит тирада про потерявших страх, совесть, и уважение к обществу женщин, которые нарожали, а теперь неудобства доставляют.
Так что нет жизни после родов. А если и есть, то какая-то уж очень альтернативная.