Бессмертие должно быть идеальным
Вечеринка подходила к концу и один хороший человек, поэт и писатель, но главное – друг подполз ко мне – ходить, гордо выпрямившись, он уже не мог – и тихо сказал:
- Проводи меня. Надо. Поведать.
Я знала, что жена его болела, а потому не могла придти к нам, забрать мужа и довести его до дома в невредимом состоянии.
Мы вышли и медленно побрели по тропке через дворы – он жил неподалеку.
- Мне скоро – как это сейчас говорится – конец! Пипец!
- Да бросьте вы. Еще пошумите. Повспоминаете.
В последние годы он писал в основном воспоминания об ушедших друзьях-писателях. И поэтах.
-Уже нечего. Все вспомнил. Шкатулка пуста. Почти. Ну конечно, если не считать всякого дерьма, которое на дне. Ты ведь знаешь – когда начинаешь копать прошлое великих, там столько всякой гадости обнаруживается, что диву даешься – как он строчки-то свои талантливые слагал.
- Матом обвешивал. А потом этот мат убирал. Отмывал строчки-то.
- Ну да. Может, и так. Только у меня там, на дне-то, одна записочка залежалась. Никому ее не показывал. Даже Нинке своей. Да она и не любит такими делами заниматься. Сама знаешь – прямая, как…
- Стрела.
- Да какая стрела. Стрела может и криво полететь. Как доска. Но она хорошая, ты знаешь. Ни на кого бы ее не променял. Вот дай мне сейчас модель какую-нибудь длинноногую, скажу – пшла вон! А моя Нинка… Да на нее молиться можно. Ладно. Отступили мы от темы. Я скоро того… А тайну с собой уносить не хочется.
Сердце мое дрогнуло. Наш друг никогда не был пустозвоном. Он много и плодотворно работал в архивах и его воспоминания об ушедших литераторах пользовались большим уважением.
- О ком хоть записочка-то?
Мой шепот – я боялась спугнуть решимость друга быть откровенным – не ввел его в заблуждение.
- Ишь ты… Насторожилась… Да скажу, скажу. Выхода нет. Больше-то некому. А уж ты решишь, что с этим делать. Я так и не решил. В записочке-то – два слова всего. «Сынок родился».
- Пока ни о чем, - заметила я.
- Ну да. Если не знать, кто написал и кому. И – почерк… Такого почерка ни у кого нет.
- Естественно. Почерки у всех разные.
- Не то. И не говори банальности. Тебе не идет. У нее письмо – как цветочная поляна.
Я схватила его за руки и застыла. И произнесла лишь одно имя. И фамилию.
- Я знал, что ты поймешь. Она же была твоим автором. И ты не могла не заметить. Не запомнить.
Да. Когда я работала в газете, эта хрупкая женщина, похожая даже не на ромашку, а на тоненький колокольчик, приносила мне свои статьи и мы их публиковали. Говорилось в них и о бездомных животных, и о напрасно спиленных деревьях, но на листочках, которые она оставляла, не это было самым главным, а именно ее почерк, создающий неповторимые картины бытия. Я даже как-то отнесла ее рукопись в нашу картинную галерею и показала искусствоведам, спросив, что с этим можно сделать и не годится ли хоть одна ее страничка в качестве экспоната. Женщины меня поняли и постарались приладить листок в выставочном зале, но неожиданно запротестовала сама автор. Я сразу изменю ее имя. И вы, дорогие мои читатели, поймете, почему. Пусть ее зовут, скажем, Лида. Появлялась она у нас нечасто, а потому ее исчезновение из газеты прошло как-то незаметно. Потом я случайно узнала, что она вышла замуж и родила сына. А позже я столкнулась с ней в московском метро и по ее виду поняла, что жизнь, как говорится, удалась. И все.
- И кому написано-то было?
- Ему.
И друг мой произнес фамилию очень, очень известного и хорошо издаваемого Поэта. Скорее всего, даже классика. Издаваемого после своей смерти. До этого трагического момента Поэт увидел лишь несколько своих небольших книжечек, более похожих на брошюры, изданных мизерным тиражом. Я неплохо знала его биографию – был женат, в отличие от большинства своих собратьев, лишь единожды, имел дочь, с женой расстался сразу после ее рождения. Девочка выросла без отца, у нее давно была своя семья и жили они то ли в Москве, то ли в Питере. Она никогда не светилась на телевидении, не давала интервью, а потому про нее скоро благополучно забыли. Тем более, что слушок ходил с самого начала про его довольно сомнительное отцовство. А Поэта издавали, его так называемые друзья, которых после смерти классика появилось неслыханное количество, слагали о нем легенды, пытаясь переплюнуть друг друга. А мой собеседник был настоящим. Одним из немногих, кто поддерживал Поэта в трудные для него времена. И я ему верила.
- А почему вы молчали-то? О дочке вон говорили.
- А ты скульптора Н-ского знаешь?
И он назвал мне фамилию опять же очень, очень известного человека. Еще бы я его не знала!
- А сына его, продолжателя дела отца?
- Немного.
- Ну так вот это он и есть.
Вот это поворот. Вот это бомба. Для телевизионщиков, которые время от времени подкидывают детей известным артистам, много грешившим в молодости.
- И этот мальчик… То есть, уже давно не мальчик, скорее всего, ничего не знает. Вы это хотите сказать?
- Именно. Лида вышла замуж, уже будучи беременной. Но записку все же прислала. Без подписи. И без указания адресата. Через меня посылала.
- А что Поэт?
- Поэт? А он в запое тогда был. Вряд ли что соображал.
- Но потом-то вы ему сказали?
- Нет.
- Почему?
- А жизнь Лидии ломать не хотел. И потом – если бы она замуж не вышла, я бы на ней женился. Сильно она мне нравилась. Но этот бес-скульптор подсуетился раньше меня.
- Но… Я как-то не очень понимаю эту Лидию. Рожает от одного, выходит за второго, и вы тут на подхвате…
- Не осуждай. Она нашего гения, звезду нашу степную, всегда жалела. И понимала. А потом судьбой сына озаботилась. Скульптор-то не пил. И все – для нее.
- Но он знает, по крайней мере?
- Кто?
- Муж.
- Муж знает.
- А сын, вы сказали…
- Точно не знает. Считает, что он скульпторский отпрыск.
- Похож-то на кого?
- На мать больше.
- О, боже мой. Сюжет-то какой ты мне подкинул. Вижу уже.
- Да нет. Зря радуешься. Тупик, а не сюжет.
- Это почему?
- Ну не будешь же ты всенародно раскрывать эту тайну.
- Конечно, не буду. Я так… Завуалированно.
- Все догадаются. Нельзя.
- Но раз ты мне это рассказал, значит, у тебя есть свой план. Я ведь тебя знаю.
- Есть. И он простой. Ты в каких отношениях с сынулей-то этим?
- Да ни в каких. Я и не видела его никогда. А вот на выставках скульптур бываю.
- И как тебе?
- Папа – тяжеловес. Все у него прочно, основательно. На века. Так что иной раз просто подшутить хочется. Юмора туда добавить.
- Твой муж однажды и добавил. Помнишь?
Как не помнить. Мастеру заказали эмблему театра оперетты. Скульптурную. В день открытия театра ее вознесли на пьедестал в фойе этого прекрасного здания. Мой дорогой супруг, слагающий стихи прямо на лету, тут же изрек:
Кони, лебеди и бл@ди
Собрались не шутки ради.
Скульптор что имел при этом?
Символ нашей оперетты!
Автор эмблемы долго с ним не разговаривал. Обиделся. Потом они помирились.,
- А как работы сыночка-то?
- Не помню. Не могу сказать.
- Вот и у меня такое ощущение, что он не своим делом занимается. Гены-то другие. Стихи ему, скорее всего, писать надо. Вот ты с ним и познакомься. Отойди от своих детективов, от всех этих авантюр. Займись тонкой материей. Психологией. Какой роман напишешь! Только потом, когда во всем разберешься.
- Да с какого бока я к нему подойду? Мы и незнакомы.
- Знаю, что сын твой немного с ним общается. Они даже в каких-то походах вместе были, ты рассказывала. А я на ус мотал. Вот пусть он его в гости к вам и пригласит. На поэтический вечер. Между делом стихи-то его папаши и почитаешь. Почитаете. Интересно, как он прореагирует.
- Конечно, интересно. Но зачем все это? Что в итоге? Чего вы хотели, когда решились открыть мне эту, скажем так, авантюру его матери?
Зря я его об этом спросила. Давно ведь знаю – ему все надо расставить по своим местам. И в прямом, и во всех других смыслах. Довести до конца дело, за которое болит душа.
- Понимаешь, больна она. Мать-то. Хотя у меня старые сведения. Давно не узнавал ничего. Сам еле-еле. Но не дай бог. И неизвестно, как все может повернуться. Скульптор он хреновый, Один в жизни может и потеряться, и не выплыть. Бедствовать. Да нет, зря я, конечно, такую картинку нарисовал. Но ведь не исключено. А у Поэта-то книги за рубежом издаются, деньги – рекой. Думаю, эта река еще долго не обмелеет.
Мы уже подошли к его дому и я пообещала, что подумаю. А он улыбался – понял, что по-настоящему меня заинтересовал.
Мои постоянные читатели уже знают о невероятных совпадениях, буквально преследующих меня долгие годы. Я с удовольствием описываю их в своих романах и повестях. И, клянусь, ничего не придумываю. И вот вам шедевр очередного совпадения. Прихожу домой, сажусь в деревянное кресло, созданное из огромного пня моим дорогим супругом, а потому не особенно мягкое – этим я хочу сказать, что не успела расслабиться и правильно сделала – и тут же отвечаю на телефонный звонок. По стационарному телефону. Официальным тоном – свои все звонят по мобильным.
- Наташ! Это я, Тихон. Потерял твой номер. Прости. Порылся вот в справочнике…
Тихон – сын моей троюродной сестры по отцовской линии, то есть седьмая вода на киселе. Но он мне очень нравится. Называет меня без приставки – тетя. Я разрешила.
- Я из больницы. Из районной.
- Что с тобой?
- Да ничего. Парня знакомого вот на «скорой» привез. Сопроводил. Больше некому было. Он в реанимации. Потеря крови большая. Объявили как могли по всем каналам, что требуется кровь. Первой группы. Ну, я свою предложил. Помнишь, ты мне рассказывала, как спасала кого-то прямым переливанием? Я тоже хотел.
- Молодец!
- Но тут такое дело… Ты только не думай, я пока ни в чем не сомневаюсь… Хотя сомневаюсь, чего уж говорить…
- Тихон, что случилось? Ты болен? А родители знают?
- Гусар, не гони коня!
Душа болит у меня.
- Ну, раз стихи читаешь...
- Наташ, не удивляйся вопросу. Кто мои родители? Настоящие, я имею в виду. Ты знаешь? Ты должна знать.
- Ты упал с Луны...
- Я не упал с Луны. У меня оказалась третья группа крови. Третья, слышишь? А у отца и матери – первая. Я это точно знаю, у них в карточках отмечено.
- Тихон, дорогой, успокойся. Во-первых, я ничего не знаю. Во-вторых, это может быть ошибкой. Твоя третья группа.
- Нет. Исключено.
- Ну, а в-третьих, если это так, то, скорее всего, один из твоих родителей настоящий. А другой, который с вами не живет, наверняка и имеет эту третью группу. Кстати, у меня тоже третья. Слушай, да ведь ты на свою маму очень похож. И ходишь так же. И стоишь – руки в боки. Так что…
- Отец?
- Скорее всего.
- Я ведь почему тебе звоню. Ты все про всех знаешь. Напряги свою память. А завтра я к тебе подъеду. Машину купил недавно. У вас дорогу-то отремонтировали?
- Делают. Асфальт еще не положили. Но доедешь без проблем. Буду ждать. И вспоминать. Споки-ноки!
- Споки, тетушка моя любимая! Вот я попал, а?
- Кстати, как ты там вообще оказался-то?
- Так к девушке приехал. Жениться хочу.
- Жду. Обнимаю.
Я и правда буду его ждать. Тихий большеглазый молодой человек с худым, несколько вытянутым лицом вполне соответствовал своему имени. Закончил политехнический институт. Работает на каком-то заводе. Без особого интереса и энтузиазма. Мне казалось, что ему всегда чего-то не хватало. Какой-то внутренней силы, цели, стремления. Мать его Зоя – тихоня, замкнутая, застегнутая на все пуговицы, как и вся родня моего отца. От нее невозможно будет ничего узнать, уверена. Значит, надо вспоминать о ее контактах в те годы, перед рождением Тихона. А были мы молоды, красивы, влюбчивы, ходили по московским театрам, слушали наших поэтов в Политехническом музее, пели, танцевали, покупали фотографии известных артистов, бывали на их выступлениях. А Зоя… За кем-то она тогда бегала. Точно бегала. Но за кем? За каким-то поэтом… Опять поэтом! Не слишком ли их много? Этак еще один такой звонок, и я не выберусь из замкнутого поэтического круга…
И звонок действительно прозвучал. Только теперь он уже касался лично меня. Редактор крупного издательства, готовящегося выпустить сборничек моих стихов, с ужасом сообщила мне, что они… исчезли. Вместе с уже выполненным макетом. Вместе с другими рукописями, также одобренными для публикации. Она говорила таким отчаянным шепотом, что можно было подумать – мир перевернулся. Я ее утешила, сказала, что пришлю тотчас же все эти стихи на их электронный адрес. И я их действительно послала. И стала думать - кому же это понадобилось? Зачем? У каждого автора есть рукопись. Да и компьютерных вариантов, как правило, несколько. Нет, что-то за этим стоит, интересное и загадочное. Так что завтра с утра придется пожертвовать встречей с Тихоном и направиться в это издательство. Кстати, я обнаружила его совершенно случайно, бродя как-то без особых дел по центру Москвы. Располагалось оно в старом одноэтажном здании восемнадцатого или девятнадцатого века, в маленьких, рассеянных по всему периметру комнатушках. Меня там приняли очень радушно, а через несколько дней я уже подписала договор. В канцелярии. Мне кажется, мы несколько подзабыли это слово. Но оно очень подходило этому издательству. А поскольку в извилистых коридорах, переделанных из прямых и словно рубленых топором на современный лад, канцелярию я самостоятельно не нашла, то и назвала ее тайной. Да и все это издательство мне хотелось назвать тайной канцелярией – я словно предвидела факт исчезновения повестей, романов и кое-чего и кое-кого еще.
При всем этом, слушая сбивчивый рассказ о краже, я опрометчиво не спросила, куда мне следует к ним придти. Я и не подозревала, что само издательство тоже исчезнет со старого места.
(Продолжение следует.)
