В детстве больше всех на свете я любила свою бабушку, Марию Николаевну. Своим именем я обязана ей, в честь нее меня Машей и назвали.
Каждую весну меня отпрашивали из школы пораньше, и уже в начале мая из заснеженной Воркуты я попадала в милую сердцу Вологду, где жила моя бабушка. В мае там уже вовсю зеленела трава, цвели одуванчики и можно было ходить в одной кофте.
Когда не было возможности сопровождать, меня сажали в поезд одну. Родители приплачивали проводникам, чтобы те присмотрели за мной в дороге и непременно передали в бабушкины руки. Иногда к бабушке присылали не только меня, но и моих двоюродных сестер. И тогда уж вовсе было веселье.
Несмотря на рост в полтора метра и худощавое телосложение в минуты гнева бабушка была сурова. Жизнь не больно баловала ее. Наш дед, вернувшись с войны, только и успел, что подарить бабушке Галю — третью дочь и мою мать. И умер прежде, чем та родилась.
Нам, внучкам, иногда доставалось от бабушки «на орехи», за непослушание она могла и наоххобачивать кухонным полотенцем. И ругалась разными старинными словечками, от которых нам бывало смешно. Бабульхен была скупа на похвалу и «телячьи нежности». И осыпала нас поцелуями только по приезду и когда мы уже разъезжались в конце каникул.
Я была бабушкиной любимицей, ее «беляночкой», все это знали. Потому что другие внучки были от хороших дочерей, а я от непутевой Гальки.
Ругаясь бабушка называла меня пестериньей, то есть неуклюжей, неловкой разварой. Иногда - устюшкой, любопытной и сующей свой нос куда не следует.
Если из какого-нибудь забора торчал гвоздь — это был мой гвоздь. Даже если он был где-то с краю или на недоступной высоте, встречи нам было не миновать. И именно я рвала об него свое платье и немного мясца. Запнуться и упасть на ровном месте тоже было моим кредо.
Однажды, когда мы шли с бабушкой на рынок и я что-то активно ей доказывала, мне прямо в рот залетел жук. Эта неожиданность прервала меня на полуслове, да так, что я подавилась. Жук летел по своим делам на приличной скорости, поэтому попав ко мне в рот безвременно погиб.
Бабушка не разрешила мне его глотать, опасаясь, что это заразная помойная муха. Жук был горьковатым на вкус, но горечь обиды была сильнее, ведь мне опять досталось. И жука было очень жалко. Бабушка, выковыривая носовым платком из моей глотки его останки, приговаривала: «Эх и пестеринья! Эх и развара!»
Мы гуляли шумной компанией и все дни напролет проводили во дворе. В один из дней мальчишки решили пойти на рыбалку. Пруд был далековато и я знала, что бабушка меня ни за что не пустит. Поэтому решила уйти тайком.
Для рыбалки нужно было насобирать наживку. Мы разделились на группы и начали поиски. Пацаны предложили приподнять железякой большую тротуарную плиту у нас во дворе. Под ней точно должны быть черви. Так и сделали. Из толстой железяки и крупного камня соорудили рычаг, приподняли плиту и собрали всех червяков, которых там нашли.
На счет «три» все должны были отскочить, потому что плиту надо было водрузить на место. Я замешкалась и не успела. И плита шмякнулась на мою ногу. Пронзительный вопль вырвался откуда-то из моих недр и разнесся по округе.
То ли из страха перед содеянным, то ли от священного трепета перед встречей с моей бабушкой, всех компаньонов по рыбалке как ветром сдуло. Я осталась наедине с плитой, рыдающая и сопливая. Уйти было невозможно, плита надежно впечатала мою ногу в земную твердь.
Проходивший мимо добрый дяденька, увидев меня в таком незавидном положении, помог мне выбраться и отнес домой.
Сначала бабушка отчихвостила меня по первое число. Чтоб неповадно было совать свой длинный нос в частную жизнь червей. Потом были компрессы, больница, рентген и гипс. Из больницы мы ехали на такси, как белые люди. Бабушка больше не ворчала. Она тихонько всплакнула и сказала, что я, пестеринья этакая, сама себя достаточно наказала.
До конца лета я просидела на лавочке перед подъездом. Другого ничего не оставалось. Дни напролет я наблюдала, как мои друзья-товарищи играют в «Московские прятки», ловят мяч в «Хали-хало» и носятся по двору. А мне ловить было нечего. Если только мух раскрытым ртом.
Костылей бабушка почему-то не раздобыла. Видимо, опасалась, что имея средства передвижения я сломаю себе и шею. А ей отвечать. Вечером она спускалась за мной и забирала домой. Обхватив ее за талию, я прыгала на одной ноге до четвертого этажа.
Высшим проявлением бабушкиной ласки было чесание головы перед сном. Я клала голову бабушке на колени, а она перебирая мне волосы, закручивала пальцами «кудельки», гладила и успокаивала. И рассказывала что-нибудь интересное про жизнь.
Бабушкина любовь и искренняя забота дали мне огромный заряд тепла, которое, уже будучи взрослой, я экономно расходую и которым согреваюсь в течение всей жизни. Особенно в трудные минуты. Это как маленькое солнце, только в душе.