Диля Избудущева о том, как татарский язык, несмотря на то, что не поспевает за временем, продолжает жить в условиях города.
В детском саду моя дочь показывает воспитательнице свою новую игрушку, красную машинку.
«Ух ты, синең машинаң супер !» – реагирует на это воспитательница.
В пекарне на Пушкина я делаю заказ, и кассирка, обернувшись в сторону кухни, кричит: «Алсу, бер пиццаны духовкага тыгып җибәр әле!»
В банке к кассе подходит обеспокоенная пожилая женщина, у нее в руках телефон и шнур:
«Матурым, розетканы таба алмыйм, бармы сездә? – спрашивает она девушку за кассой. – Телефонның батарейкасы бетә дип куркам, зарядкага куясы иде…»
На каком языке говорят люди в этих сценах? В их речи столько заимствований… Неужели это то самое: «Вам чиз писом или наслайсить? », над которым в начале 90-х смеялся Задорнов в своих кринжевых панчах на стендапах ?
Пожалуй, выскажу непопулярное среди радикалов мнение, что при всем обилии заимствований эти люди все же говорят на татарском языке. Да, от языка порой остается лишь синтаксис и морфологические аффиксы, но, на мой взгляд, важно другое: языковое мышление. Используя в своей речи заимствования, люди встраивают их в тот язык, на котором думают.
И важно именно это: мышление, живой синтаксис, без которого умирает речь. А речь это и есть язык. Например, в той или иной степени каждый образованный homo sapiens знает латынь. Хотя бы пару слов. Но, пойди найди человека, который на ней говорит. Человека, который зайдет в кафе и попросит разрешения зарядить мобильный телефон на чистой латыни. Ах точно, в древнем Риме же не было мобильных телефонов. Наверно, в этом все дело. Кстати, на каком языке фраза «У моего айфона села батарейка»? Сколько в ней исконно-посконных русских слов? То-то же.
Есть и другой сценарий, когда люди автоматически тащат в неродной язык особенности того языка, на котором думают. И тут преобразуется не лексика, а синтаксис.
«Әйтегез әле, покеның приколы нәрсәдә?» – спрашивает в сторис инстаграма человек, который декларирует, что его mother tongue – это татарский, а на русском он говорит, только если заставят (и еще в «Пятерочке»).
Человек не осознает, насколько он палится этим вопросом.
«Приколы нәрсәдә?» это «В чем прикол?»
Эта фраза образована по лексическому образцу фразы «В чем смысл?». Словесная конструкция очень русская и очень по-русски парадоксальна. Именно из-за этих парадоксов учить русский до слез сложно. Именно в русском языке батарейка садится, хотя у нее нет попы. Именно в русском языке смысл «в чем?», а не «что?»
«Что смысл жизни?» – спросят и англичанин, и француз, и – на минуточку! – турок. «Что?», а не «В чем?».
Человек, который думает по-татарски, спросит «Покененың приколы нинди?» по аналогии с «Тормышның мәгънәсе нинди?» Элементарно, Ватсон.
Кстати, о заимствованиях. Тукай в свое время писал :
Приемныйның ишекләре тар ләхеттән тар икән;
Әстерханда ике әтәч — «Борһан», «Идел» бар икән.
Оставим в покое смысл стихотворения, обратимся к форме. Заимствование здесь просто бросается в глаза. Уж, казалось бы, Габдулла Мухамедгарифович, наше поэтическое всё, с его богатым лексиконом и филологическим гением, мог бы как-то заштопать эту явную лексическую дыру: простое русское слово «приемная». Так, как в свое время Михаил Ломоносов поступил с латинской «перпендикулой», заменив ее понятным каждому извозчику русским словом «маятник». Трудно что ли ему было?
Не трудно. Но Тукай не стал этого делать. Потому что слово «приемная» было не словом, а жизненным явлением. Переводом на татарский язык невозможно было бы передать весь объем того официоза, номенклатуры и колониальности, который содержался в слове «приемная» – и Тукай это понимал. Куда эффективнее было кондиционировать его в татарской морфологии, нарочито убрав категорию рода, но зато сохранив все лексическое значение.
Тукай мог позволить себе лингвистическое баловство и коверкал , например, слово «портвейн», превращая его в «партебин», и всегда эти шутки имели двойное, а подчас и тройное дно. Но когда он сталкивался с лакуной – понятием, не имеющим в татарском языке слова для его обозначения, он органично встраивал ее в родной язык: легко и без рефлексий, как это делают дети. И тем самым он, как это ни парадоксально звучит, обогащал родной язык. Вводил в него новые понятия. Продлевал языку прописку в сознании, уверенно чертил линию развития языка далеко за горизонт.
Но Тукаю было легче, конечно. Его не терзало чувство вины за то, что он, говоря на татарском, вдруг запинается и не может подобрать аналога слову «противовес» или «газировка», а потому стыдливо возвращается к русскому, на котором думает и на котором получал высшее образование.
Я помню, как зарождалось это чувство вины. Когда, отвечая на уроке химии или географии, я забывала термин и заменяла его русским словом, но вместо ободрения мне снижали оценку. Начав учить язык в десять лет, я на диктантах писала буквами все «нокта» («точка» по татарский – прим. ред. ) и «өтер» («запятая» по татарский – прим. ред. ), и учителя подчеркивали это красной пастой и стыдили перед всем классом за недостаточно хорошее знание языка. И это чувство вины записалось практически на подкорку сознания. И поэтому, когда в Clubhouse собирается интересная дискуссия, и я знаю, что она будет на татарском, я «сливаюсь». Мне заранее неловко, что я не смогу облечь в форму языка все мои мысли и чувства и буду сидеть, как собачка, которая все понимает, но не может сказать.
Мой татарский остался в конце девяностых, а жизнь с тех пор слишком изменилась. Появился интернет, новые медиа, актуальный лексикон пару раз обновился и пару раз устарел. Мой татарский постепенно становится для меня латынью, которую я использую для формулировки особенно эмоциональных и монументальных жизненных постулатов, но… не говорю не ней. Tempora mutantur et nos mutamur in illis.
Уже буквально в середине нулевых, осознав степень утраты языка, национальные школы значительно снизили требования к уровню владения языком. Татарские гимназии были готовы брать учеников с уровнем «исәнмесез – сау булыгыз», а затем и вовсе без знания языка, а с одним лишь стремлением его изучать. Самостоятельные работы, которые раньше назывались учителями «анекдот» (это когда текст составлен наполовину из татарских слов, наполовину из русских) и не заслуживали оценки выше тройки, теперь стали свидетельством погружения в языковую среду. Если раньше учителя со вздохом кивали в ответ на «ярыймы русча җавап бирергә?», то теперь предлагают отвечать хоть как-нибудь, но по-татарски, даже если это будет «пиццаны духовкага ».
Стакан был наполовину пуст, стал наполовину полон.
Не очень понятно, как правильно: быть перфекционистом в стиле Ломоносова или футуристом в стиле Тукая. Перфекционистам предлагается раз в полгода собираться на лингвистические ассамблеи и заниматься обогащением и спасением языка путем составления новых лексем. Этим же могут заниматься и славянофилы, испытывающие изжогу от слов «худи» и «митбол».
Футуристы же займутся своим делом: будут делать будущее.
Диля Избудущева
Подробнее: https://milliard.tatar/news/moi-tatarskii-ostalsya-v-konce-devyanostyx-a-zizn-sliskom-izmenilas-439