ный день я оставлю этих ребят без штанов. Слово офицера". Игра, как водится, оказалась сильнее. Рождения не случилось. А далее известно: пояс от кимоно, балкон, почти заснул, закладка на Полежаеве, "я всех любил". "Без дураков".
Маска теперь каждому впору. Я впервые услышал о поэте Борисе Рыжем от Натана Дубовицкого. Была какая-то кулуарная встреча с пишущим молодняком, тогда таких было много, кто-то даже в Ново-Огарево ездил. С. (Дубовицкий - фамилия жены) спросил Васю Чепелева: как же так, не уберегли? Вася сконфузился. Встреча казалась рядовой. На устах бренчали инновации, прорывы, революция. Дубовицкий говорил о тексте. Думаю, будучи плотью и кровью модернистской традиции, С. верил в художника, его преобразовательную силу. Это нечто римское как будто бы: политик-философ, модернист, мистик, главный идеолог. Суверенная демократия. Трудно дружить с писателем - и не стать его персонажем. Если бы я был автором политической заметки, я должен был бы ставить вопрос этически, по-граждански: на каком праве этот художественный эксперимент, жечь Рим ради вдохновения? Но тогда, в начале 10х, с устами, полными инноваций, протеста и перемен, у нас не было выбора. Кроме одного. И я, когда смотрю сейчас на те майские дни моей разогнавшейся юности, понимаю, что только на этом стыке, на ребре между социальным, гражданским и эстетическим рождается "вторая", скрытая, культура. Кто же этот поэт, Вася? - спрашивал я Чепелева по пути к тогда еще открытым ПирОГАМ на Никольской. Борис Рыжий. Хороший поэт. - отвечал. - Был.
"...потом все смолкло, и я сочинил стихотворение Набокова “В книге сказок помнишь ты картину...”, вспомнил, что это не мои стихи, и подумал, что Ирина правильно сделала, не взяв мою фамилию, а Артема в школе дразнить будут. Перегнулся, сколько мог, через борт ванны и шмякнулся на кафель. Перетянул, помогая зубами, руку подвернувшейся тряпкой и почти сразу потерял сознание. Между “почти” и “сразу” по лугу с колокольчиками и ромашками проскакал Тоша на маленькой лошадке, и я мысленно кивнул — белая, да, с голубой гривой..."
Я начинал этот текст с мыслью, что именно Дубовицкий мог бы стать лучшим его биографом. Все так и есть, но... Вот вопрос: кто же кого написал? С. Рыжего или - наоборот? Строго, мы знаем три его книги: том публицистики и два романа. Критика видит в двух последних соперничество с Лимоновым, Сорокиным, Пелевиным, отмечает его англоманство, страсть к мистике и т.п. т.д. Незамеченным остается лишь Рыжий, любимый его поэт. Между тем, влияние его огромно. "Роттердамский дневник" заканчивается многоточием. Сложноорганизованные наброски не стали книгой, но тем не менее стали прозой. "Околоноля", "Машинка и Велик" дописывают то, на чем Борис Рыжий остановился, то, что он не успел или не захотел написать. Да вот же "Интро": "Входят два клоуна; имя им Бим и Бом, Инь и Ян, Адам и Ева, Тайра и Минамото, Владимир и Эстрагон, Он и Офф, Ницше и Пустота, Маша и Медведи. Но эти имена ненастоящие, потому что настоящих имён у них нет, а есть только роли". Шекспир? Да. Но и Рыжий. Маска.
Его называют певцом Вторчика, ул. Титова, маргинальной среды. Один сел, другой откинулся. Бокс, карты, пацаны. Для шершавой книжной публики, конечно, нечто запредельное. Они и говорят (так у Фаликова): вот не было на карте такого места, а теперь есть благодаря музыке его стихов, это значение гения. Только ли в музыке дело? Он же сам пишет: выбрал реальность. Реальность обернулась суверенной демократией. То есть историей страны, а не точкой на карте. Вторая культура всегда об истории, шире - времени. Вернее, даже о том, что время выигрывает всегда.
Я тебе привезу из Голландии Legо,
мы возьмем и построим из Legо дворец.
Можно годы вернуть, возвратить человека
и любовь, да чего там, еще не конец.
Я ушел навсегда, но вернусь однозначно -
мы поедем с тобой к золотым берегам.
Или снимем на лето обычную дачу -
там посмотрим, прикинем по нашим деньгам.
Станем жить и лениться до самого снега.
Ну, а если не выйдет у нас ничего -
я пришлю тебе, сын, из Голландии Legо,
ты возьмешь и построишь дворец из него.