Со всяческою дерзновенностью и благоговейностью шли в те далекие дни по влажным прериям Приморья последние русские полки. Уже виднелись вдали маньчжурские сопки, уже и лес стал совершенно не родной, а какой-то таинственный, даже чужой. Птичьи напевы доносились с холодных берегов все чаще, и в криках этих, надежда на спасение России проблескивала все реже и реже. Но уныния в тех глазах не было, напротив, невероятный пыл и скорбь захлестывали их, как в тяжелый и непроглядный шторм захлестывает стойкую скалу ядовитые, черные волны. Перебирая придорожные усталыми ногами, в поднимающийся к верху пыли выносили из уст полки эти немолчные песни, да не песни даже, а скорее глухие напевы.
Что же вывело их к смертным берегам? Какая такая темная мантия накрыла Россию, выгоняя, выселяя из ее живых равнин белый свет? Подтягивая рыжие портупеи, захлестывая диких гнедых лошадей, кажется, пытались солдаты дать тому ответ, выискать его в жухлых, опаленных, раскиданным по сторонам зарослям. Но не находили.
Вестовые, еще держащие связь с атаманом Семеновым, передавали Дитерихсу, что отступление неизбежно, по всем фронтам бегут и оставляют части японские союзники, кажется, не слишком заинтересованные в подавлении мятежа в России. Гужевые и прочие снабженческие части либо уже перешли на сторону красных, либо горят желанием это сделать, дабы сохранить собственную шкуру. Многие части уже посрывали погоны, наивно полагая, что так дождутся пощады от комиссаров и их приспешников.
Да, да, да — все это, конечно, полки уходящие понимали, но чтобы сдаться? Посрамить свою честь, а главное, честь России? Небеса благоволили им, все естество солдат было наполнено уверенностью в незримом и невидимом триумфе русского оружия в те дни. Казалось, Сам Саваоф снизойдет до их грешных душ, наполнит огнем и гневом, направив на мятежные змеиные полчища. Клонился день неизбежно и упрямо, еще более разжигая все сокрытые чувства.
Дитерихс молчал, хмуро сдвигая черные брови, непрестанно помышляя то о передвижении войск по равнине, напоминая себе о неизбежных засадах, то о их возможном приеме у границ с Китаем. Китайская армия относилась к земской рати настороженно, даже несколько побаиваясь, а от страха и выглядела враждебно. Но злого умысла не имела в груди, а обманчиво выпячивала его в морщинах желтоватых лиц.
Даль гремела не то гневными всполохами орудий, не то скорбным порывом небес. Виновата ли Россия в своих прегрешениях? Быть может, вовсе и не ее это прегрешения, а нанесенное ветрами забвения, ветрами сатаны? И сейчас витают те же ветры, и все более вспоминаются мне те последние, уходящие русские полки, окутанные белой, чистой мантии, словно бы далекий и печальный отголосок России все еще витает где-то у жестокого моря, еще срывают свою честь и верность русские солдаты, не из страха и трепета перед Отчизной, а исключительно из собственной гордыни, полагая, что их дни, важнее дней России.
Все ближе и ближе приближались полки к отталкивающим от себя очертаниям сопок, все дальше и дальше был Владивосток, все дальше и дальше была больная и измученная Россия. Был ли иной путь? Или все же — изгнание….