Люди молчат по разным мотивам.
Одни - чтобы не выдать чужую тайну, другие - чтобы расслышать что-то в своих глубинах, третьи - потому что им просто нечего сказать, четвёртые не дыша подслушивают под чужой дверью, а пятые просто задумались и гуляют в чертогах своего разума.
В фильме Тарковского "Андрей Рублев" режиссер просил актера ничего не говорить целых два месяца кряду, чтобы снять первую сцену фильма, где актер говорит впервые после долгого молчания.
У каждого прекратившего говорить свои особые причины молчать. Я же замолчал от горя...
2.
Горе заключалось в том, что от меня ушла любимая.
- Ну ушла и ушла, скажете вы. - Наверное, вы никогда не любили - скажу я вам в ответ.
Сколько бы я ни разговаривал с разведёнными мужчинами и некоторыми женщинами, всегда поражался остроте их переживаний, связанных с разводом, возвращающимся к ним всякий раз, когда они вспоминали о нём. Эта острота никуда не уходила, не притуплялась, а долгие годы оставалась незаживающей раной в сердце.
Разрыв отношений не проходит бесследно любовь - это живая ткань и в месте разрыва остаётся болезненный шрам, которые никогда не зарастает, если ты действительно любил.
3.
Итак, она ушла.
Те, кто пережил это на своём опыте знают: это происходит всегда неожиданно и даже немножко буднично.
В фильме "Область тьмы", к примеру, женщина положила на стол в кафе ключи от квартиры и сказала:
- Ну всё, мне пора на работу.
И ушла...
Ну или звонит жена из отпуска и говорит: "Извини, ты хороший человек, но домой я больше не вернусь." - и кладёт трубку...
Уверен, многие из вас смогут легко припомнить, как однажды неожиданно, но понятно почему, уходит любимый человек.
А моя любимая уехала от меня на эскалаторе.
4.
Пулковский аэропорт. Эскалатор в зону вылета. Её фигура на нём.
Эскалатор медленно движется прочь от меня, увозя мою любимую женщину куда-то вниз, в бездну расставания.
Скрываются сначала ноги в ботиночках, потом уезжает за горизонт моего бытия такое родное и такое знакомое тело. Руки опущены вниз - они никогда не коснутся меня.
Бросаю последний взгляд в эти любимые глаза-звёздочки которые больше никогда не посмотрят на меня приветливо и ласково. В мыслях мечется-пульсирует только одно слово: "Навсегда! Навсегда!"
Я сделал всё что мог в своих попытках склеить разбитое, но не сделал самого главного - не изменился сам. Точнее, ростки изменений уже взошли где-то в глубине, но чтобы они проросли и дали плоды, видимые снаружи - на это потребуется ещё долгих 9 лет.
Глаза любимой скрываются из вида. Я понимаю что говорить мне не с кем и не о чем, так как унять или разделить моё горе невозможно.
И я замолчал...
5.
Спустя месяц этого горького молчания со мной произошёл следующий случай, вынесенный, собственно, в заголовок.
Поезд стоял на полустанке уже полчаса...
Курящие пассажиры уже выкурили, затушили и по второму разу зажгли и выкурили свои сигареты. Уже скупили у местных бабушек, поджидающих на перроне проходящие поезда дальнего следования, все пирожки и яблоки. Уже прошлись несколько раз вдоль платформы туда и обратно (лезть в душный поезд совершенно неохота), а состав всё стоит и стоит... Светит яркое солнце. Чирикают воробушки в пыльной привокзальной листве...
Вдруг по перрону в сторону нашего вагона идёт быстрым шагом начальник поезда. Подходит к нашей проводнице и спрашивает:
- Где там ваш глухонемой?
- Да вон он - сидит в вагоне и книжку читает.
Начальник поезда берется за поручни и привычно ловко забирается в тамбур. Проходит половину плацкартного вагона и останавливается напротив моей полки.
- Обувайся, пойдём со мной! - как-то возбуждённо произносит этот грузный мужчина в форме, глядя мне в глаза. - Ты понял?
Я кивнул. Отложил книгу, спустил ноги с полки и обул свои рыжие ботинки. Когда смотришь на жизнь, как на кино, отстранённо, то бывает даже интересно, что там, за следующим поворотом сюжета.
Мы прошли пять или шесть вагонов в сторону головы состава, прежде чем остановились на перроне напротив сцепки. Сквозь промежуток между вагонами виднелись бескрайние поля и синее небо. Воздух над полями немного колыхался от тепла.
- Видишь! - громко сказал начальник поезда тронув меня за плечо и показывая куда-то на крышу вагона.
Я поднял взгляд. На крыше вагона, обняв руками колени, сидел парень лет двадцати пяти. Он смотрел тоже куда-то в сторону полей, старательно игнорируя происходящее на перроне. Поза была напряжённая.
- Он тоже глухонемой, - продолжал начальник, - ты должен забраться к нему и сказать, что в проводах над его головой течёт ток десять тысяч вольт. Если он поднимется и коснется провода, то моментально превратится в пепел. Уговори его спуститься.
И, отвечая на мой недоуменный взгляд, добавил:
- Лестница наверх на торце вагона.
6.
Что неожиданно, то от Бога.
Нравственная деятельность человека теряет свою разумность и свою цель, как скоро в явлениях мира и жизни человек перестаёт видеть что-то, кроме действия слепого случая.
Я не из таких. Мне нравится внимательно, - в меру моих ограниченных способностей, разумеется, - заглядывать за изнанку мира, пытаясь постичь и усвоить действующие в нём законы. Из людей и событий Бог порой составляет такую мозаику, что дух захватывает. В православной традиции это называется Промыслом.
Вот и я в этот миг был маленьким кусочком смальты, который на мгновение задержался в пальцах Неизвестного Художника, перед тем, как быть вставленным на своё место в бесконечном прекрасном панно.
Поэтому я кивнул, шмыгнул зачем-то носом, и, взявшись за пыльную, выкрашенную чёрным лестницу, уходящую вертикально вверх, начал взбираться на крышу вагона.
7.
Перебирая ладонями перекладины оказавшегося не только пыльным, но и почему-то закопчённым трапа (видимо, не раз цепляли к тепловозам), я вспоминал свою уже позабытую было способность общаться с глухонемыми. В детстве мы проживали в одной квартире с моим двоюродным братом, потерявшим слух в раннем возрасте из-за антибиотиков, которыми лечили его пневмонию, и мне поневоле пришлось перенять у взрослых и пальцевую азбуку глухонемых и подходы к общению с ними. Никогда не предполагал, что это может мне однажды понадобиться.
Когда мои глаза поднялись выше уровня крыши я встретился взглядом с сидевшим на крыше парнем. Его взгляд сложно было интерпретировать. У меня было такое чувство, что он сам себя не понимает в этой жизни.
- Сиди, не поднимайся, у тебя над головой смертельно опасно! - прожестикулировал я ему правой рукой, левой продолжая цепляться за перекладину. И тут же понял, что для эффективного разговора глухонемому требуется обе руки. - То есть вместо кляпа глухонемым можно просто связывать руки, - пришла в голову дурацкая мысль.
Я подтянулся, повернулся и сел на край вагона. Вид отсюда был замечательный - бескрайняя золотисто-зелёная ширь. Как она контрастировала с той теснотой, которую я чувствовал в сердце этого загнанного своими проблемами в угол парня.
Я пытался выяснить причины его нахождения на крыше, но не смог его понять. Для него самым важным пунктом сейчас было - бежать или сдаваться. Я сказал, что он может выбрать - с крыши вагона вниз ведёт две лестницы. Можно спуститься в поля - вряд ли кто погонится за ним, а можно спуститься на перрон, чтоб отпустить уже сильно задержавшийся поезд с пассажирами.
Пока мы так "болтали", подоспел наряд милиции. Он изобразил жест, который я понял, как вопрос: "Унизительно ли для его достоинства прямо сейчас сдаваться в руки стражей порядка или нет?"
Я отрицательно помотал головой. Он посмотрел сквозь меня долгим тоскливым взглядом.
- Хорош там трепаться уже, спускайтесь давайте! - послышался снизу не терпящий
возражений голос блюстителя порядка.
Я посмотрел вниз: четыре фигуры в серой милицейской форме. Один из них даже забрался на лестницу, тянул руку вверх, но выше почему-то не поднимался.
Пробраться мимо меня было невозможно - слишком мало пространства. И я начал спускаться.
Тут же почувствовал на ноге железную ладонь-захват.
- Это не он, это наш человек, - сказал кто-то. Захват исчез. Меня подхватили под руки и поставили на асфальт.
Молча, не оглядываясь я пошел обратно к себе в вагон. По дороге меня нагнал гудок и лязг сцепок. Поезд тронулся. Пришлось заскочить в ближайший вагон и добираться до своей полки с книгой уже на ходу, через громыхающие тамбуры между вагонами.
9.
Уже через полчаса всё было, как обычно - поезд, перестукивая колёсами, словно изголодавшись по движению, жадно глотал километры. За окнами переливалась золотисто-зелёная бескрайняя ширь. Я смотрел на неё и думал о свободе и о той цене, которую человек моего времени готов за неё заплатить.
10.
Кстати, однажды я всё-таки заговорил. Это было неизбежно, потому что молчание - жизнь будущего века, а я жил и по сей день живу в веке настоящем.
Это произошло через сорок дней молчания в буддийском дацане. Я почувствовал, что мое молчание закончилось. И, как неопытный постник, который набивает брюхо после недели голода, я, заговорив, не мог остановиться. Пока не увидел выражение удивления на лице собеседника. Тут я понял, что во всем хороша мера.
И только время, проведённое без любви, кажется нам неоправданно пустым и безмерно долгим...