Дети подрастали, старшая уже была вполне самостоятельной, младшая поступала в университет. Мы здорово пахали. Обе понимали – если не поступить на бесплатное обучение, то получение приличного образования становится весьма проблематичным. По некоторым предметам занимались с репетиторами, по некоторым упирались вдвоем, иногда страх заползал к ней в душу, и тогда я, пробормотав про себя: «Ну, уж нет!», успокаивала: «Ничего, Малыш, прорвемся!». И после зачисления я испытывала не просто радость, это было чувство освобождения, будто розданы все долги.
Теперь я никому ничего не должна, я вырастила детей, дальше все зависит от них. Конечно, это не совсем так: дети всегда нуждаются в нашей любви, иногда – в помощи (когда сами об этом попросят), но надоевшая и им и мне опека больше не требовалась. Ощущение свободы стало огромным и всеобъемлющим. У меня появилось время. У меня появились права. Право любить и быть любимой. Право ничего из себя не строить, ни под кого не подлаживаться, право быть самой собой. Радость переполняла меня, смывая обиды и разочарования прошлого.
Иногда мне кажется, что за одну земную жизнь мы проживаем несколько разных жизней. И каждый раз нам выпадает новый шанс, и только от нас зависит, как мы его используем. Наверное, мне везет, и каждая новая жизнь охватывает все лучшее, что было со мной в предыдущих жизнях, и она всегда лучше, чище и счастливее предыдущей. Что это – парадокс или защитное свойство памяти? Все плохое со временем становится мелким и незначащим, поистине трагическое приобретает величественность и становится личным душевным богатством, а картины, переполняющие душу нежностью, не меркнут никогда.
За стыд и боль минувших лет,
За все, что раньше с нами было,
За твой нарушенный обет,
За все, что в нас давно остыло, -
Дана нам жизни острота
Сверх всякой меры,
И чувств последних простота,
И радость Веры.
Когда неизбежность разрыва встала передо мной в полный рост, я потеряла точку опоры. Потребность молиться возникла в моей душе. «Отче наш» в древнерусском варианте поразил мое воображение. Почему-то современный вариант так не тревожил, я не чувствовала в нем музыки. Плавно текущие фразы старого произношения завораживали и уносили ввысь. Смысл казался таким многоплановым, что и сегодня, много лет спустя, я нахожу в нем новые и новые оттенки мысли. Но главный смысл ее для меня неизменен – это мысленное возвращение к истокам, связь с Отцом. Возможно, если бы мой отец был жив, а мать умела слушать, у меня не было бы необходимости обращаться так высоко. Я запомнила эту молитву с первого раза, что бывает у меня только с настоящей поэзией.
Так пришла уверенность, что поэзия и молитва близки друг другу по сжатости и метафоричности выражения чувства и по музыкальности формы. К сожалению, ни одна молитва больше не произвела на меня такого впечатления. Может быть, я еще не доросла до остальных? Логика подсказывала мне, что поэзию надо искать не в молитвах, а в псалмах – ведь именно они являлись художественными образцами обращения к Господу. Псалмы были красивы по форме, они, несомненно, были поэтичны, но исторические реалии, отраженные в них, были от меня так далеки! Ничтожность человеческого бытия перед лицом Бога вызывала у меня противоречивые чувства: c одной стороны, мы, конечно, ничтожные песчинки в пустыне мироздания, бесконечно малая величина, которой пренебрегают математики, но с другой стороны, каждая песчинка наделена разумом, волей и душой, которые является частицами единой Божественной души, вселенского разума, Господней воли.
У меня получался парадокс: мы столь же ничтожны, сколь величественны и могучи. В псалмах я признавала необходимую дозу самоуничижения, но не могла принять полное отсутствие самоуважения. Мне казалось, что, уважая себя, мы уважаем Бога, живущего в нас. Смущал меня и крен псалмов в сторону лести: зачем постоянно нахваливать Господа, если мы – частица его. Ему это надо? Понравится ли отцу, если любой разговор о наболевшем дети предваряли бы долгим вступлением на тему об отцовском величии? Мысль составить современный сборник псалмов показалась мне заманчивой, но непосильной. Учить других верить – большая наглость со стороны человека, погрязшего в грехах и не усвоившего церковную премудрость. Другое дело – составлять для своего употребления словесные формулы, представляющиеся себе исполненными магического смысла. Так потребность молиться выливалась у меня в форму стиха – обращения к Отцу.
В его фигуре для меня присутствовали два отца – Господь и мой давно умерший отец. Он был для меня самым мудрым, самым ласковым и самым любимым. Таким я представляла и нашего общего Отца. Конечно, любое представление не верно по определению, но мой Бог всегда помогал мне. И в минуты, когда любовь, казалось, покидает меня, я молилась так, как это было нужно моей душе:
Научи меня любить
Вопреки всему.
Не давай меня судить
В жизни никому.
А когда придет Конец, –
Встречу я тебя, –
Бог мой, ласковый Отец,
Осуди, любя.