Увидела пост одного из книжных блоггеров, где обсуждали самые страшные книги. По, Лавкрафт, Кинг…
Я несколько дней ходила и думала, какую же книгу лично я могу назвать самой страшной. Кинг? Я очень его люблю, но даже самая жуткая его вещь, «Кладбище домашних животных» — это всё не то. Потому что все восставшие мертвецы, призраки, вампиры, клоуны-убийцы, мертвые девочки из колодцев и ожившие куклы это, конечно, страшно — но это такой сладкий детский ужас, от которого уютно прятаться с головой под одеяло. Понарошечный страх, потому что ты точно знаешь, что на самом-то деле ничего такого нет и быть не может. Самое страшное — то, что может случиться в реальности. В том же «Кладбище домашних животных» самая для меня жуткая часть – это то, где Луис пытается спасти сына, а потом раз за разом видит в мыслях тот грузовик и раз за разом вспоминает – не уберег. Не смог. И вся придуманная им взрослая жизнь Гейджа не состоялась из-за трагической случайности. Это страшно так, что дышать забываешь, и только мистический элемент в этой истории позволяет вспомнить о том, что это всё — не по-настоящему.
Поэтому самое страшное – это то, что было на самом деле. «Солнце мертвых» Шмелева — наверное, я ничего страшнее не читала, у меня оно перевешивает и «Блокадную книгу» Адамовича, и «Чернобыльскую молитву» Алексиевич. То, что читать невозможно без слез на глазах, настолько описываемое страшно. 20-е годы, Крым, солнечный, когда-то плодородный, в книге – умирающий от голода. Умирает, кажется, всё: люди, животные, растения… Красный террор, голод, смерти. Это про то время писал Волошин:
«Зима в тот год была Страстной неделей,
И красный май сплелся с кровавой Пасхой,
Но в ту весну Христос не воскресал.»
И через описываемые тихим, спокойным голосом автора, без нагнетания и пафоса, доносится нечеловеческий ужас и неизбывное горе человека, потерявшего своего единственного и горячо любимого сына. Сын Шмелева, Сергей, белый офицер был арестован и расстрелян в возрасте 25 лет. С этой потерей Шмелев так и не смог смириться до самой смерти и вся та боль, которую он пережил в те страшные дни, кажется, вложена в «Солнце мертвых».
До «Солнца» я Шмелева знала и любила за «Богомолье» и «Лето Господне», где писатель с нежностью и любовью описывал свое детство. И тем поразительнее контраст – если «Лето Господне» напоминает по атмосфере «Московский дворик» Поленова, то ужас «Солнца мертвых» я даже не знаю с чем сравнить. Даже верещагинский «Апофеоз войны» кажется уже не таким жутким, потому что у Верещагина уже всё закончилось, всё позади, осталось одно воронье, а у Шмелева все еще живы – и продолжают умирать под этим беспощадным южным солнцем. А ты можешь только читать, давиться слезами и твердить: пожалуйста, лишь бы не повторилось. Больше никогда. Пожалуйста.
«Я подхожу к воротам и признаю девочку лет шести, беловолосую, с белой косичкой-хвостиком. Бывало, она играла в садике своей дачи, кричала мне вслед всегда:
- Ба-лин!.. дластвуй!..
Ее и в темноте видно. Она стоит за калиткой и колупает столбик, молчит. Я спрашиваю, что ей нужно. Она начинает плакать тихими всхлипами.
- Мама послала... дайте... маленький у нас помирает, обкричался... Крупки на кашку дайте... Папа Гриша уехал, повез кровати...
Я бессильно смотрю на нее, в петлю попавшую, как и все, на темные массы гор, на черный провал, где город, где только один огонь - красный глаз "истребителя": один он не спит, зажегся.
Что я могу ей дать?
Она просит позволить - подобрать на земле: может, от кур осталось, виноградных выжимок прошлогодних... Она и в темноте видит и возьмет - совсем трошки!
Но у меня нет жмыха. Как индюшка, глядит на меня глазком - по ее вздоху чувствую: нет жмыха?! Как и Тамарка, она еще не может понять, что случилось. Ведь ее посылала мама... мама Настя!
Она уносит горстку крупы в бумажке.
Я стою за воротами, в темноте. Я прислушиваюсь, как уходит она за балку, под горку, где надоедно торчит желтая днем, не видная теперь мазеровская дача. Там они погибают, пятеро.»
Тянется из неведомого клубка нить жизни - теплится, догорает. Не таится ли в том клубке надежда? Сны мои - те же сны, нездешние. Не сны ли - моя надежда, намечающаяся нить новой, нездешней жизни?.. Туда не через Ад ли ведет дорога?.. Его не выдумали: есть Ад! Вот он и обманчивый круг его... - море, горы... - экран чудесный. Ходят по кругу дни - бесцельной, бессменной сменой. Путаются в днях люди, мечутся, ищут... выхода себе ищут. И я ищу. Кружусь по садику, по колючкам, ищу, ищу... Черное, неизбывное - со мной ходит. Не отойдет до смерти. Пусть и по смерти ходит.»