Это я назвала его Джонатаном. Я вообще не знаю, есть ли у чаек имена и как у них принято обращаться друг к другу. И как должны их называть люди, чтобы чайки поняли – с ними считаются, их уважают и с ними хотят дружить. Мне нравится думать, что он специально искал именно меня, чтобы мне было не так худо.
Когда я вышла из диабетической комы и меня перевели из реанимации на третью терапию, которая обитает на седьмом этаже, я сначала не могла сообразить, что к чему. Что чувствует человек, у которого в горло вставлена трубка и которого колют разными странными веществами, уже не раз описано в мировой литературе. Когда-нибудь я об этом тоже расскажу. Но когда тебя резко выбрасывает из мира иллюзий в мир реальный, ты сначала плохо соображаешь и не врубаешься в происходящее.
Я не могла понять, он есть на самом деле или это часть моих иллюзий. Он просто сидел на окне. И смотрел на меня.
Эти крупные чайки появились у нас в городе несколько лет назад. Раньше их не было, и откуда они взялись, где жили прежде и куда улетят потом, никто толком не знал. Видимо, многоэтажные дома показались им скалами, на которых можно неплохо обосноваться. Поэтому чайки стали появляться здесь каждую весну. Одни называют их поморниками, другие – альбатросами, третьи – буревестниками. Даже бакланами называли, хотя бакланы в наших краях тоже водятся и выглядят совсем не так, да и к берегу не приближаются. Потом выяснилось, что это – серебристые чайки. Что ж, пусть так и будет. На крыше семиэтажного корпуса городской больницы они строят гнездо, и каждое лето огромные толстые неуклюжие птенцы бродят по тропинкам больничного городка и с любопытством озираются вокруг, а мамы и папы следят за ними с высоты и нападают на всех, кто захочет обидеть малышей.
Я даже толком не знаю, действительно ли это самец – или же почтеннейшая мать семейства. Но пусть будет Джонатан, так красивее, я очень люблю эту книгу, которую, наверно, можно взять в больничной библиотеке, достаточно только попросить медсестру... Но я подожду, читать мне еще тяжело, хотя я быстро набираюсь сил.
Он прилетал, когда все уходили из палаты. Может быть, поэтому я сразу не могла понять, сон это или явь. Днем со мной постоянно сидел муж, забегали медсестры и санитарки, периодически появлялись врачи. А вечером – только он, большая белая чайка. Прилетал и смотрел в окно.
Однажды у меня осталась еда после ужина – кормили нас, диабетиков, на убой. Я даже не подозревала, что мне можно много есть. Когда я в предыдущий раз имела дело с диабетом, была совершенно другая система – запрещалось почти все. Я и боялась-то этого диагноза во многом потому, что считала его синонимом слова «голодуха». О том, каким был наш диетический стол в больнице, я как-нибудь расскажу тоже, а в этот вечер на ужин была здоровенная то ли куриная, то ли даже индюшачья нога с каким-то не очень мне знакомым гарниром. От ноги, естественно, осталась кость, которой я и решила угостить своего посетителя.
Ходила я еще плохо – главным образом держась за стеночку. Еду мне ставили на привинченный к полу табурет около кровати. Оттуда же забирали тарелки, хотя более продвинутые больные, если уж им приносили еду в палату, тарелки мыли сами.
И вот, с костью в одной руке, а другой хватаясь за все, что попадается по пути, я добралась до окна. Слава Богу, на подоконник лезть не пришлось. По случаю начала лета окно было закрыто только на нижнюю задвижку.
Этот нахал с благодарностью взял предложенную ему косточку! И даже сразу не улетел, заглотил ее целиком прямо тут же на карнизе. Сидит и смотрит. Да нет, друг, ничего у меня больше нет, но я знаю, что ты прилетал ко мне не за этим. Ты же и просто так приходил в гости, правда? И ты правда из реального мира. Который там, за окнами, зовет и манит, и заставляет подняться. Ты – вестник этого мира. И мы непременно встретимся в другое время и в другом месте. Потому что я отсюда обязательно выйду – теперь это уже ясно. И ты мне в этом тоже помог.