Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.
Е.Евтушенко «Идут белые снеги...»
Люба — оперная певица, элегантная и сдержанная, но элегически тяготеющая к корням. Либо, как хорошая артистка, делающая вид, что тяготеет, — для сына, которого она хочет за одну короткую поездку в родной город научить Родину любить. А он, оказывается, уже любит и Родину, и Чехова, и Багратиона, и ватник с сапогами, и мать. Любит настолько, что готов раствориться во всём этом. И уже как будто он хочет показать матери, какая эта любовь — болезненная, пожирающая. Так героиня фильма К.Серебренникова «Юрьев день» (2008) теряет сына в маленьком городе, и вынужденная задержка здесь становится для неё своего рода наказанием за показную любовь, за неискренность. Казалось бы, что может быть страшнее для интеллигентного человека, чем слиться, как чеховский Ионыч, с этой пошлостью и грязью провинции?
Любу, сумевшую вырваться в своё время из этой глуши, раздражает то, как люди здесь бесконечно жалуются на свои зарплаты и беспардонно интересуются тем, сколько получают в столицах. Поначалу она свысока смотрит на это «очарование запустения», смеется, глядя на упавшего от её пения велосипедиста. Она ведь родилась в этом городе, и ей кажется, что она может позволить себе снисходительно-одобрительный и чуть высокомерный тон по отношению к русской глубинке. Так же она общается и с сыном, до тех пор пока он не исчезает.
Её сын Андрюша («мальчик двадцати лет», как сама Люба его назовёт), кажется, наоборот, всегда был частью этого странного мира. Даже музыка, которую он слушает в машине, больше похожа на естественные звуки пространства, как будто музыки никакой нет, а возможно, и нет самого Андрюши...
По мере того как Люба разыскивает сына, она незаметно и неосознанно внедряется в эту провинциальную жизнь. Ей приходится довериться местным обитателям, вжиться в их быт, понять мотивы их поступков. И вот уже рождаются абсурдные гоголевские диалоги про брата билетерши Тани, которого сократили, хоть он и не работал никогда. А Люба начинает всматриваться в эти лица и вслушиваться в эти речи. И, как герой чеховского рассказа «По делам службы», она вдруг начинает осознавать, что «если окружающая жизнь здесь, в глуши, ей непонятна и если она не видит её, то это не значит, что её здесь нет вовсе». Таинственное и роковое слияние этих людей и этой земли начинает открываться Любе. Фильм изобилует образами-символами русской культуры — как высокими (колокол и его таинственный звон без звонаря с извечным вопросом о том, «по ком он звонит»), так и сниженными (Танин самогон «охраняет» Серый Волк с репродукции картины Васнецова).
Образ метели, «снега летучего» — один из главных русских культурных кодов. В буран встречается с народом в лице Пугачёва пушкинский Пётр Гринёв, метель вершила судьбы героев в одноимённой повести Пушкина и судьбу всей России в поэме Блока «Двенадцать». Наконец, в том же рассказе Чехова «По делам службы» метель заставляет главного героя задержаться в провинции и задуматься об этих людях, «задавленных трудом и заботой», и о том, как он фатально и болезненно связан с ними.
В начале фильма сын Любы Андрей сквозь снежную дымку как будто проваливается в другой мир — то ли в прошлое, то ли в будущее — и видит рыжеволосую старуху в берете, образ которой даже нельзя отнести к какому-то конкретному времени. Не сама ли это Люба, точнее Люся — под этим именем её здесь уже знает следователь Серый, ведь она мыла полы в больнице и в хоре пела. Зыбкая грань между реальным и ирреальным действием подчёркнута искажениями пространства и мотивом сна. Именно заснув случайно на скамейке, Люба и потеряла Андрюшу. И, как в известной китайской притче про бабочку, уже непонятно, кто кому снится. Возможно, поломойке Люсе привиделось, что у неё был сын и престижная работа, а на деле она просто не могла найти себя в этой неустроенной провинциальной жизни. И теперь делает попытки обрести покой и гармонию, по-буддистски жить в настоящем моменте.
В фильме контрастируют мистическая и бытовая составляющие: от образа загадочного велосипедиста, который почему-то не проваливается в снегу, но падает от ангельского Любиного голоса, мы переходим к Таниным житейским истинам, сводящимся к тому, что ничего не случилось и человек ко всему привыкает. Так и Люба привыкает, например, к жилищу с грязными ржавого цвета обоями, к звероподобному Таниному брату. Вся эта поэзия провинциальной неприкаянности вихрем захватывает её. И вот уже ржавчина покрывает и её волосы. «Почему все пользуются этой одинаковой краской?» — задается она вопросом. В пурге русской жизни, где так трудно бывает заметить самого человека, хозяина русской земли, это можно расценить как попытку хоть как-то заявить о себе миру. Но в итоге именно рыжий цвет волос становится для героини знаком отторжения собственного «я» и сакрального слияния с народом-страдальцем. Продолжая ждать возвращения сына, она устраивается на работу в больницу. Денег она там не заработает, но получит нечто большее: любовь ближнего, ощущение того, что она часть этой земли, что она нужна здесь. Нужна бездомному, живущему в общежитии следователю Серому, нужна голодным и больным заключённым. Нужна своему сыну, которого она видит в других молодых людях и присутствие которого она чувствует здесь.
Растворение в русском воздухе становится для героини не наказанием, а искуплением. Оно дало ей ощущение того, что она - часть чего-то большего, чем она сама. Как смиренная раскаявшаяся грешница, она приходит в храм и просит дать ей возможность спеть, но не громко и свободно, как она пела с колокольни, а скромно и со всеми. Дать России поглотить себя, чтобы петь для неё тихие песни, — это, возможно, тоже форма свободы.