Она вышла. То, что она видела из окна автобуса, изменилось, и теперь она видела какие-то витрины, смутные очертания деревьев и кустов, камни мостовой, фонари. Дома по прежнему были высокими, пожалуй, стали даже ещё выше, чем прежде, но теперь не казались тем сложным, изрезанным углами и впадинами монолитом, что виделся ей из окна автобуса, а стали раздельными - она видела улицы, пересекающие ту, на которой она высадилась, перекрестки, какие-то машины, почти беззвучно едущие по этим дорогам и перекресткам и пропадающие за углами зданий. Были видны и окна, она видела их на тех домах, что были вдали, через дорогу. Увидь она это наяву, она бы никогда бы не поверила в то, что это и есть Хасзет, но сейчас у неё в этом не было никакого сомнения. Она знала - она ехала в Хасзет, она приехала в Хасзет, и теперь она была в Хасзете. Но её мучило беспокойство - она не чувствовала других людей рядом с собой; да, машины, конечно же, ездили, но они почему-то казались ей не то пустыми, не то ведомыми не людьми, а кем-то (чем-то?) вроде живых теней, или оживших кукол для автомобильных краш-тестов. И она не чувствовала Дона. И всё ещё не понимала, где находится Дэвид. И не знала, куда ей идти - только то, что она находится в чужом городе, причём в одном из тех, где с человеком может случится много чего, в том числе, и много чего неприятного.
Ноги её, как это обычно бывает во снах, понесли наугад, без всякой логики, и надежды на удачу - сначала она прошла до угла по той улице, на которой сошла с автобуса (он, кстати говоря, уже успел куда-то пропасть к этому времени), потом зачем-то завернула влево, пересекла дорогу (фактически, наобум, вокруг всё равно не было ни светофоров, ни указателей движения, только какое-то смутное подобие пешеходной дорожки; и всё равно, ни единая из полупустых машин не пересекла её пути, словно бы все они разом решили спрятаться за углом, и подождать, пока она перейдет дорогу), затем спустилась в какой-то подземный тоннель, Бог весть как оказавшийся на той стороне дороги, прошла по нему мимо каких-то смутных, искривленных фигур, прижавшимся к его стенам (бежевый, позеленевший от времени кафель; интересно, по какому принципу её подсознание было до такой степени избирательным?), казавшихся ей угрожающими - но никто из них не коснулся её даже пальцем; вышла из него, оказалась посреди скопления каких-то непонятных то ли домов, то ли сараев, запутанного и перемешанного, как разбитый, а затем ссыпанный в один мешок макет лабиринта, потом наугад пошла дальше, сначала по асфальту, потом по бетону, затем по земле и траве, а вслед за этим стала двигаться какими-то коридорами, в зарослях, и проходах, по подъездным дорожкам, и каким-то невообразимым собачьим тропам, лестницам и анфиладам, иногда даже заглядывала в квартиры и дома, буквально через их окна попадая на чердаки и подвалы, а из них - на заваленные всяческим хламом пустыри и задние дворы, опустевшие рыночные площадки и даже на нечто вроде опустевших парков аттракционов... При всём этом - чем дальше она углублялась в этот безумный архитектурный хаос (который, в прочем, во сне ей не казался ни безумием, ни хаосом, ведь это же Хасзет, думала она, тут всегда чёрте что, тут всё так и должно быть), тем крепче казалось ей её убеждение, что она идёт по верному пути, и вот-вот достигнет того места, где... Нет, ни Дона, ни тем более Дэвида в том месте не будет, но будет кто-то или что-то... Она пришла в какое-то огромное заводское помещение, полностью, судя по всему, покинутое, в котором не было ничего, кроме стен, пола и потолка, и двери в самом его конце, торопливо прошла его от угла до угла, потом оказалась на каком-то огромном, забитом коробками и ящиками складе, еле выбралась из него... И вдруг оказалась в некоем маленьком книжном магазинчике, при этом — вошла на него вовсе не с черного входа, как должно было быть, исходя из законов логики, а с парадного, предназначенного для покупателей. Был прилавок, были полки за ним и вдоль одной из боковых стенок, а между полками и прилавком скучала какая-то серая пыльная тень, в которой было различимо только одно - неправдоподобно широкополая, как у карикатурных гангстеров, шляпа, надетая на голову. И книги на полках - она видела это, даже не подходя к ним близко - были одними и теми же. Детские книжки про эту чертову ворону. Хотя, если подумать — не одними и теми же, а всё-таки разными книгами из одной серии, каждая - другая, отличная от стоящей рядом, и даже той, которая была через книгу от неё. Тут - она это чувствовала — вообще не было двух книг, похожих на друг-друга, хотя их тут было порядка двух или трёх сотен - но всё они, так или иначе, были об этом самом треклятом Потрясателе Жестянок. Чтобы написать всё это, писателю, автору этих книг, пришлось бы работать денно и нощно в течение нескольких лет, без перерыва на обед и сон, но это было бы невозможно, потому что несчастный должен бы был либо сойти с ума от писанины, либо проклясть несчастную ворону, и все её подвиги на корню, и забросить повесть о ней в самый дальний и самый пыльный угол. Она неуверенно подошла к полкам - ей почему-то стало по настоящему страшно от всего этого, и сон её, кажется, начал постепенно превращаться в кошмар - и стала рассматривать обложки книжек, беря в руки то одну, то другую. На одной из них ворона-детектив водила какой-то идиотский хоровод с некоими не вполне разборчивыми тварями вроде полевых мышей, на другой - отстреливалась от гигантской летучей мыши, на третьей с видом Шерлока Холмса склонилась с лупой над дохлой канарейкой с торчащими вверх лапками, на четвертой с энтузиазмом топтала какую-то мелкую ерунду, похожую на помойных червей в деловых костюмах, ещё на одной - держала в руке-крыле веревку, в петле на которой запуталась серая облезлая крыса... Множество, великое множество сюжетов, и, учитывая то, что число предметов во сне никогда нельзя сказать наточно, можно было предположить, что, фактически, их количество было близко к бесконечности, и оставалось только удивляться тому, что везде, на всех этих книжках, была нарисована именно эта долбаная ворона, а сюжеты эти, более или менее, не выходили за рамки детского детектива. Она взяла одну из них в руки, ту, на которой пресловутый Тин Шейк, взяв за шею раззявившую пасть гадюку, наставил на неё свой стреляющий испорченным черничным соком супер-бластер, наугад раскрыла её. Буквы и слова заплясали перед её глазами, меняясь местами и изменяясь целиком по своему смыслу, отчего понять, что тут было написано, было совершенно невозможно. Она перелистнула страницу, снова наугад, и увидела странную иллюстрацию, выполненную в виде старинной черно-белой гравюры, на которой были изображены кроны безлистных деревьев, как бы увиденных снизу, с какой-то дороги, или с просеки, и реющие наверху силуэты ширококрылых птиц над всем этим. Это был удивительно мрачный, если не сказать, что гнетущий рисунок, весьма странный для детской книги, но она не обратила на это никакого внимания, а закрыла книгу и поставила её на место, на полку, ко всем остальным. Ей показалось, что птица, изображенная на её обложке, пялится на неё, и вдруг поняла, что во всех этих книгах было не так - а именно глаза этого рисованного персонажа, какие-то непонятно голубые и большие, не свойственные этим птицам (хотя это можно было отнести на счет того, что книга всё же было детской), а кроме этого - блеклые и бессмысленные, как будто катаракты...