Впервые в жизни ты в центре внимания — внизу собралась толпа, и все смотрят на тебя. Показывают пальцами, щурятся на солнце, снимают.
Чего они смотрят? Что им нужно? Зачем они там, внизу?
Ты затылком чувствуешь, как жарит солнце. Хорошее же место ты выбрал — отсюда город как на ладони, и в летней пыли он похож на серое море, откуда всплыли на асфальтовую поверхность девятиэтажные акульи плавники. Они окружили тебя, и их кольцо все теснее и теснее смыкается вокруг, они слышат, как стучит твое сердце, чуют, что скоро прольется кровь. Что скоро им снова будет чем поживиться.
Ни капли воды. Вверху — жара, внизу — пыль и вспышки камер. Ты хочешь пить, но это уже не имеет смысла. Всем — в том числе и тебе самому — всегда было все равно, чего ты хочешь. Всю жизнь ты глушил свои желания, лишь бы… лишь бы что? Лишь бы быть удобным, полезным, нужным. Только так вышло, что сам себе-то ты и оказался не нужен. Да даже тем людям внизу — разве им есть дело до того, кто ты такой?
Ты не знаешь. Может, и есть. Может, они и правда хотят отговорить тебя, потому и смотрят вверх так встревоженно — а может, всего-навсего хотят запечатлеть в памяти твой прыжок, и эта тревога — не их, а твоя.
Тебе кажется, будто ты стоишь на спине огромного кита. Будто он кричит — будто весь мир кричит на особой частоте — но никто кроме тебя не слышит, или все делают вид, что это не крик, а всего лишь ветер. Ты почти чувствуешь, как волнуется под ногами толстая бетонная кожа, как перекатываются мощные китовьи плавники. Он чувствует скорый шторм.
Над головой собираются тучи, но солнце почему-то печет и сквозь них, несмотря на то, что они плотные и тяжелые. Наверное, нашло какую-то проталину, чтобы указать последним лучом именно на тебя, как прожектором. Ты не хочешь оборачиваться.
Люди внизу достают зонты, но не расходятся. Тебе становится любопытно — но не спрашивать же у них, в самом деле. У тебя есть только один способ узнать.
Перед тобой на крышу опускается первая тяжелая капля. Вслед за ней — еще одна и еще, и вскоре за шумом ливня ты не можешь различить ничего, даже собственного голоса — впрочем, ты и так молчишь, как и всю свою жизнь. Молчишь и не двигаешься, пока под ногами собираются лужи, а под одежду натекает холодная вода. Наверное, ты хочешь согреться, но это не важно. Или важно?
Крыша многоэтажки еще больше становится похожа на спину морского животного, теперь она скользкая и пахнет сыростью. Ты делаешь шаг вперед, и кроссовок с тяжелым плеском опускается в лужу. Тебе холодно, и ты ставишь ногу на прежнее место — там, где ты стоял, остался единственный участок сухого пыльного бетона.
Внизу раздается то ли далекий вой сирены, то ли крик целого мира, промокшего от слез. В груди ему отвечает пронзительным стоном что-то давно замолчавшее.
Ты снова смотришь на людей внизу. За пеленой дождя невозможно понять, сколько их — только сосчитать темные расплывчатые пятна одинаковых зонтов.
Ты никогда не слышал себя. И вдруг — тебе больно, холодно и мокро, и ты отличаешь по вкусу дождевые капли, текущие по лицу, от слез. Значит, ты все еще можешь плакать. Значит, ты снова можешь плакать.
Ты боязливо отступаешь на шаг от края и подскальзываешься. Что-то колючее внутри резко подкатывает к горлу, и в груди холодеет. Удержавшись на ногах, ты переводишь дыхание и разворачиваешься прочь.
На лестнице, ведущей на крышу, тепло и сухо. Кругом паутина и аккуратные горки ссыпавшейся штукатурки, но главное — тепло и сухо. Ты вдыхаешь запах ливня, и внутри снова шевелится что-то трепетное и уязвимое.
Ты уже не слышишь за стенами подъезда, как с разочарованным плеском отступают голодные акулы, и не видишь, как обеспокоенно расходятся по своим делам промокшие люди внизу.
Шаги остаются мокрыми пятнами на серой лестнице, но тебе уже гораздо теплее, хоть прилипшая тяжелая одежда и напоминает о том, что ты только что стоял под дождем. Это не важно, важно — что ты проснулся.
Надо жить.
