Каждый день приносит нам новые инфоповоды для возмущения. Вот, например, выставка пластифицированных человеческих тел на ВДНХ в Москве или выставка картин скандально известной чиновницы Васильевой в Санкт-Петербурге. Каждый раз я вижу под этими сообщениями возмущенные комментарии читателей или слушателей: «Кто позволил?», «Кто виноват?», «Что делать?» На второй вопрос чаще всего дается однозначный категорический ответ: «Запретить!»
Я не собираюсь обсуждать инфоповоды – их становится все больше и больше. Я попробую поискать ответы на эти вопросы, а также понять, достаточно ли просто запретить. И в помощники я хочу взять своего любимого писателя, Федора Михайловича Достоевского.
Я люблю его за глубину понимания человеческой природы и за то, что, видя всю темноту, которая присутствует в душе каждого из нас, он видит в ней и свет. «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».
Все романы Достоевского я перечитывала по нескольку раз. Самый любимый из них – «Братья Карамазовы». История каждого из братьев, Дмитрия, Ивана, Алексея Карамазовых и Павла Смердякова, это урок для читателей.
Какой же урок дает нам Дмитрий, Митя, самый страстный, самый неистовый и самый нежный из братьев?
Те, кто читал роман, помнят этот момент. В Мокрое, где Дмитрий, уже готовый проститься с жизнью, вдруг обретает нежданное счастье – его любимая Грушенька становиться нежной к нему - приезжают следователь и полицмейстер. Как гром среди ясного неба раздается обвинение: «Убил!»
Убил своего отца.
Неистовый Митя воспринял это обвинение с негодованием, он все страстно отрицает, а потом … берет вину на себя, хотя продолжает отрицать свою причастность к убийству. Это ключевой, поворотный, момент в его судьбе.
Что же произошло? А он, забывшись от нервного напряжения, вдруг увидел сон.
Он увидел в степи худых испитых оборванных женщин, просящих милостыню. Одна из них держит плачущего младенца, вид которого пронзает сердце Дмитрия жалостью.
«— Что они плачут? Чего они плачут? — спрашивает, лихо пролетая мимо них, Митя. — Дитё, — отвечает ему ямщик, — дитё плачет. — И поражает Митю то, что он сказал по-своему, по-мужицки: «дитё», а не «дитя». И ему нравится, что мужик сказал «дитё»: жалости будто больше. — Да отчего оно плачет? — домогается, как глупый, Митя. — Почему ручки голенькие, почему его не закутают? — А иззябло дитё, промерзла одежонка, вот и не греет. — Да почему это так? Почему? — всё не отстает глупый Митя. — А бедные, погорелые, хлебушка нетути, на погорелое место просят. — Нет, нет, — всё будто еще не понимает Митя, — ты скажи: почему это стоят погорелые матери, почему бедны люди, почему бедно дитё, почему голая степь, почему они не обнимаются, не целуются, почему не поют песен радостных, почему они почернели так от черной беды, почему не кормят дитё? »
Это тот вопрос, который задают все, столкнувшись с несправедливостью, с бедой. Только Митя не спрашивает: «Кто виноват?» Он спрашивает: «Почему?»
Сон производит в Мите неожиданные изменения, совсем не те, который, как казалось бы, он должен был произвести.
«Он подошел к столу и объявил, что подпишет всё что угодно. — Я хороший сон видел, господа, — странно как-то произнес он, с каким-то новым, словно радостью озаренным лицом… и с каким-то неудержимым чувством произнес, обращаясь ко всем в комнате. — Господа, все мы жестоки, все мы изверги, все плакать заставляем людей, матерей и грудных детей, но из всех — пусть уж так будет решено теперь — из всех я самый подлый гад! Пусть! Каждый день моей жизни я, бия себя в грудь, обещал исправиться и каждый день творил всё те же пакости. Понимаю теперь, что на таких, как я, нужен удар, удар судьбы, чтоб захватить его как в аркан и скрутить внешнею силой. Никогда, никогда не поднялся бы я сам собой! Но гром грянул. Принимаю муку обвинения и всенародного позора моего, пострадать хочу и страданием очищусь! Ведь, может быть, и очищусь, господа, а? Но услышьте, однако, в последний раз: в крови отца моего не повинен! Принимаю казнь не за то, что убил его, а за то, что хотел убить и, может быть, в самом деле убил бы...»