Тем временем время уже приближалось к полуночи – нужно было подумать о ночлеге. Хотя Максим Петрович и предлагал для ночевки свой кабинет, заночевать решили все-таки в актовом зале, чтобы не менять «тюремного антуража». Разместиться решили на сцене, разложив там маты по кругу в виде своеобразной ромашки, в центре которой вместо «сердечка» горела свечка. Однако спать никому не хотелось и уже непонятно с чьей подачи абсолютно спонтанно состоялось еще одно упражнение, которое уже задним числом было названо «Свеча откровения ». Все просто: тот, кто брал в руки свечу, был обязан откровенно ответить на любой заданный тебе вопрос.
Никто не отказался пройти через эту процедуру, и действительно никого нельзя было упрекнуть в неискренности или недостатке откровенности. Так, когда Люда спросила Спанча: «Долго ли ты еще будешь доставать Сашу?», тот ответил глухим голосом и совершенно серьезно:
- Я ее любил, люблю и буду любить…
Но настоящий «взрыв» произошел, когда очередь по кругу дошла до лежащей между Иванычем и Сабадаш Горыныча. А началось все вроде со вполне «невинного» вопроса Куркиной Ани:
- Почему ты такая…. резкая?..
Горыныч, или Даша (многие уже и забыли, что ее так зовут), было, сначала попыталась защищаться, переадресовывая вопросы другим, но как-то очень быстро сникла, а вскоре небольшими урывками и опустившимся голосом рассказала историю своей жизни, которую все выслушивали, затаив дыхание и порой едва сдерживая наворачивающиеся слезы.
Дело оказалось в том, что ее мама принадлежала к «Свидетелям Иеговы», и естественно, как это у них и принято, с самого раннего детства приучала к этой «организации» (Даша сама так осторожно поправила Митькина, когда тот сказал, что это «секта») свою дочь. До поры до времени Даша безропотно выполняла мамины указания, посещала все собрания (а «собираться» приходилось два, а то и три раза в неделю), но в последний год в ней, по ее словам, «что-то переменилось». Она больше не хочет оставаться в рамках «маминой религии». Главное – она хочет участвовать во всех школьных делах, заниматься в кружках - в общем, жить полноценной жизнью. Что, собственно, и проявилось в последний год. Но на этой почве у нее разгорелся серьезный конфликт с мамой, который сейчас находится в самом разгаре. Мама, разумеется, категорически против всех новых увлечений Даши. Для нее это, по ее словам, «прямое предательство». Дело дошло до того, что Даше уже несколько раз приходилось уходить из дома и на время поселяться у бабушки. Потому что, когда она возвращается домой, начинаются постоянные пререкания, попреки и обвинения…
Даша уже говорит со спазмами в горле и слезами на глазах, то и дело останавливаясь, чтобы перевести судорожное дыхание. Свеча дрожит и колеблется в ее руке. С нее то и дело срываются ей на ладонь капли расплавленного воска, но она только слегка морщится при попадании очередной горючей капли на кожу. На лице играют, смешиваясь друг с другом, светлые и темные блики. Ее черные растрепанные волосы тоже блестят отраженным светом, и лишь этим блеском выделяясь на черном фоне сценического задника.
- Понимаете, я люблю свою маму…. Я очень ее люблю. Я хочу, чтобы она жила спокойно, чтобы у нас не было такого, таких конфликтов…. Но и так, как она хочет, чтобы я жила, я уже тоже не могу. А она не может этого понять…
Даша, наконец, замолкает и в чернеющем актовом зале повисает гнетущая тишина. Кажется, все настолько подавлены, что ни у кого нет подходящих слов, чтобы хоть как-то помочь Даше.
Тишину, наконец, прорывает глухой и подрагивающий голос Ани:
- Ты попробуй объяснить маме, что не хочешь туда ходить…
- Я уже пробовала и много раз, но мама меня и слушать не хочет, она даже говорит: «если не будешь посещать собрания, то ты мне не дочь»…
Из темноты, где лежит Митькин, раздается его взволнованный голос:
- А ты знаешь – попробуй переехать на время к бабушке и поживи у нее какое-то время…. И тогда мать поймет, что может тебя потерять насовсем и уступит. Ты же уже взрослая и сама можешь решать…
Даша удрученно качает головой:
- Я не хочу делать больно маме. Она и так из-за меня столько страдала…
У нее пресекается голос, и снова на палубе воцаряется тяжелая тишина.
- Да, трудная проблема… - со вздохом произносит Спанч.
Даша с надеждой смотрит на него. Похоже, что именно у него она ищет главной поддержки. Но тот только качает головой:
- Серьезная проблема...
Ситуация снова заходит в тупик. Ощущение гнетущий безысходности становится чуть ли не физическим.
- Даша, а ты знаешь – предложи маме, как бы и нашим и вашим… - раздается голос Марата. - То есть, если она хочет, чтобы ты с ней ходила – ходи, но только и маме скажи, что и в школе ты будешь участвовать.
Марат сначала приподнялся на одном локте, а затем поднялся до пояса. Странным образом у него от отраженного огня свечи у него свечи блестит только левый глаз.
Даша слегка оживляется:
- Знаешь, я ведь иногда так поступала. Еще месяца два назад. Но когда однажды задержалась в школе и пропустила из-за этого собрание, мама так на меня…. Что мне даже пришлось уйти к бабушке на время.
- Но какое-то время это происходило? – не сдается Марат. Он еще более подался вперед к сидящей почти напротив него со свечой Даше.
- Да, но только…. Не всегда…. Кто-то из нас не выдерживает, и все срывается.
- А ты не срывайся…. Всегда с мамой разговаривай спокойно, не груби, тогда и она будет с тобою более мягкой… - это подключается маленькая Надюська. Она почти с головой закутана в свое одеяло. Только рыжие волосы разметаны по темно-синей поверхности мата.
- А еще, знаешь – найди себе друга или друзей, с которыми ты могла бы поговорить, отвести душу, - это неожиданно подключается Саша, поначалу не проявлявшая особой активности. – И тогда друзья тебе тоже будут помогать.
- Да, я вот и открылась вам как друзьям…. Я чувствую, что вы мне действительно помогаете…
В словах Даша уже чувствуются оптимистические нотки:
- Я действительно только в вас и вижу тех…, кто может помочь, когда не могут помочь и родители и даже тогда, когда от родителей…. столько проблем…
Неожиданно на мате Спанча началась какая-то возня – он был почти напротив Даши в почти полной темноте и понять, что с ним происходило было трудно.
- Ненавижу..., ненавижу..., ненавижу!.. – трижды с небольшими перерывами раздалось с его мата.
На какое-то время повисла недоуменная тишина, усилившаяся страхом, когда возня со стороны Спанчева стала сопровождаться чем-то похожим на зубовный скрежет и сдержанные стоны. Одна Люда, кажется, не смутилась и неожиданно увлеченно и красноречиво включилась в обсуждение вокруг Даши.
- Даша, смотри: ведь мама любит тебя, несмотря ни на что, и ты ее любишь – ведь так?..
Даша кивает, но все же краем глаза опасливо косясь в сторону Спанча.
- Вот от этого и надо отталкиваться. Любящие друг друга люди обязательно должны найти общий язык, какие бы разногласия не были между ними. Надо только приложить старание к этому. С твоей стороны, я думаю, правильно здесь говорили, что тебе не надо срываться, грубить, замыкаться в себе. А в какие-то моменты – уступать маме. Хочет она, чтобы ты ходила с ней на эти собрания – ходи. Ради спокойствия мамы, но и в школьных делах участвуй. А если мама будет предъявлять претензии – старайся мягко и полюбовно ей объяснять, что это тебе нужно, что ничего в этом плохого нет и никакого предательства в этот нет тоже. Если мама любит тебя – она сможет понять. Ведь она же допускала такой компромисс какое-то время. Но вам и, может быть, в первую очередь тебе не хватило такта и выдержки.
Люда слегка перевела дух и, словно намеренно перекрывая внимание к продолжающейся странной возне Спанчева, продолжила:
- А сейчас постарайся проявить свою мудрость – она в тебе есть, у меня в этом нет сомнений. А когда станешь уже полностью совершеннолетней, тогда – но тоже мягко – как-нибудь выберешь время и скажешь маме, если ты действительно поймешь, что мамина дорога не твоя…. Скажешь: «мамочка я тебя люблю, но, пойми, это не мое» – и ты будешь иметь полное право настоять на своем решении…
Люда, если и ставила перед собой такую цель, то, кажется, добилась ее. Внимание снова сосредоточилось на Даше, и явно было видно, что ей стало легче. Даже знакомые лукавые черточки проступили на дрожащем в свете свече лике…
- Ненавижу!.. – с жуткой силой – так что все вздрогнули! – раздалось со стороны Спанчева и он резко поднялся на мате. Все непроизвольно дернулись от него.
– Ненавижу своего… отчима!.. Убил бы!..
Борис опять с жуткими звуками зубовного скрежета задергал головой из стороны в сторону. Никто не решался ни о чем его спросить – он, казалось, представлял собой одну жуткую кровоточащую рану, любое прикосновение к которой – даже словесное – было по определению невыносимо. Но тот сам как куски кровоточащего мяса вырывал из себя отдельные фразы:
- Господи, как я его ненавижу!.. Папашка гребанный!.. Задушил бы, сука, как собаку!.. Еще воспитывать пытается…. Где был ночью?.. Какое твое дело, мурло алканавтное?!.. Еще руками своими вонючими лезет!.. Скотина!.. Если бы не мать – вышвырнул бы с балкона!.. Чмо синюшное!.. А мать стелется под него!.. Папой его называй!.. Х… там!.. Я б утопил бы его в кастрюле!.. Хавальником в борщ кипящий!.. О, урод гребанный!..
Он еще пару минут рвался подобными фразами и лишь постепенно как бы стал выдыхаться успокаиваться. Наконец он обратно повалился на свой мат, совсем пропав темноте. Никто так и не решился спросить Бориса о чем-либо. Один Вовчик уже в конце его терзаний глухо прокомментировал, словно пытаясь его успокоить:
- Все, о-кей, Бор!.. Все о-кей…
А потом, подобрав в темноте лежащую около него неподалеку гитару, сначала в одиночку, а вскоре и поддержанный другими негромко спел гимн Дружины Дружной:
Т А М
Что за солнце, что за небо?
Что за даль, там, где я не был?
Там нет места словам.
Там забытая прохлада,
Ничего там мне не надо,
Там предамся я снам.
Там, за той последней крышей,
Уж меня никто не слышит,
Там я голос отдам.
Там, на брошенной дороге,
Ни печали, ни тревоги
Там раздолье ветрам.
**
Там, за собой,
Оставь с души камень свой,
И пусть навеки с тобой
Пребудут Вера с Надеждой!
И вновь и вновь
Познаешь сердцем Любовь,
И пусть волнуется кровь,
Ты понял, что был невеждой!
***
Там колышут море травы,
Там душистые отравы,
Там целитель я сам.
Синим шелком вьется речка,
Блеет там, в кустах, овечка,
Там на душу бальзам.
***
Там сияет жемчуг солнца
Сквозь лазурное оконце,
Там нет места слезам.
Там небесная дорога,
Там однажды встречу Бога,
Там Его вечный Храм!
**
Там, за собой,
Оставь с души камень свой,
И пусть навеки с тобой
Пребудут Вера с Надеждой!
И вновь и вновь
Познаешь сердцем Любовь,
И пусть волнуется кровь,
Ты понял, что был невеждой!
Вовчик знал, что делал – песня произвела на всех, и на Спанчева главным образом, умиротворяющее воздействие. Последний припев он уже и сам подпевал, приподнявшись на локте и с едва заметным смущением на лице. Это, правда, в полумраке света единственной свечи мало кто видел.
А времени уже было – к трем часам ночи, когда, наконец, было решено задуть свечу и перекимарить хотя бы несколько часов до уже близкого рассвета. Еще через полчаса, казалось, все затихли, похоже, задремали, но всех снова заставил пробудиться глуховато-возбужденный шепот Спанча. Он, видимо, рассчитывая на то, что все уже заснули, перебрался на мат к Куркиной Ане и шептал ей в ухо, думая, что его никто не слышит:
- Анюта, душка, секса хочу!.. Упокой возбужденную душу!.. Пойдем потихоньку…. Не дай умереть!..
Ошарашенная Аня замерла и даже не пыталась защититься от ползающей по ней руке Спанчева, но Спанча остановила реплика Люды, лежащей с другой стороны от Куркиной:
- Что, Бор, сперма в голову ударила!?.. Ай-ай-ай!.. Сашка не дает – к другим лезешь!.. Руки прочь от ребенка!.. Пойди помастурбируй в уголочке!..
Спанч уполз, бормоча что-то неразборчивое, под шиканья и смешки с еще нескольких сторон. И всех пробило неостановимое веселье. Беспричинный хохот то и дело потрясал черноту актового зала, так что даже мольбы Папаши Иваныча «дайте поспать» долгое время не имели никакого воздействия.
Угомонились уже под утро. Серенький ноябрьский рассвет постепенно прояснял живописную картину на сцене. В огромном актовом зале под утро оказалось неожиданно холодно. Толстые маты не давали холоду пробиться к телам снизу, но сверху тоненькие одеяльца оказались весьма ненадежной защитой, и задремавшие лагерники спросонья корячились под ними, пытаясь хоть как-то спастись от незримо затекающих холодных струй воздуха. Надюська скрутилась вместе с одеялом в какое-то подобие улитки. Люду, Сашу, Дашу, Литу вообще не было видно – они с головой ушли под одеяла. Марат, обхватив сам себя руками, тщетно пытался сохранить тепло, лежа на боку. Спанчу все-таки удалось в очередной раз пробраться по темноте к Куркиной, но теперь он лежал на линолеуме сцены, спросонья видимо, стащив одеяло с Ани, которая, отвернувшись от него, дремала в холодном оцепенении, поджав под себя ноги…. Митькин вообще оказался под матом, пытаясь согреться от проникающего сверху холода. Один Иваныч, вытянувшись как труп, казалось не испытывал особенных неудобств.
Последний день, точнее, последняя ночь тренинга оканчивалась в сереющем рассветном сумраке, медленно сквозь светлые провалы окон затекающем на пустое «дно» застывшего от холода актового зала.
(продолжение следует... здесь)
начало романа - здесь