Всем утра доброго, дня хорошего, вечера уютного, ночи покойной, всяческая гамарджоба, или как вам угодно!
18 марта исполняется 231 год со дня рождения фигуры в отечественной истории престранной и не всем в России даже известной. Маркиз Астольф Луи Леонор де Кюсти́н вошёл в нашу Историю с «заднего прохода» России, оставив после себя книгу, настолько скандально описывающую наше с вами Отечество, что читать её и сегодня иной раз весьма удивительно.
Впрочем, обсуждать её мы нынче не станем, а лучше взглянем на эту персону с несколько неожиданной стороны. Примерно с той же, с какой мы уже взглянули на Пушкина, Николая I и Карла Нессельроде в предыдущих сказках: «Пушкинъ и котъ», «Император и сфинкс» и «Нехорошая птичка».
…Мы боимся смерти, посмертной казни.
Нам знаком при жизни предмет боязни:
пустота вероятней и хуже ада.
Мы не знаем, кому нам сказать: "не надо".
(Иосиф Бродский)
Иностранный подданный Астольф де Кюстин, ничем особо выдающимся не проявив себя в Европах, в России, однако же, сумел оставить по себе изрядную память – главным образом, своими записками. Ну вот, казалось бы, что он там такого понаписал? Да ничего особенного, ведь, собственно, всё – сущая правда: ну, в нумерах клопы, ведь правда сие? Истинная правда! Ну, дороги в Империи скверны: а кто ж про то не ведает? Чиновник российский погряз во взяточничестве и волоките бумажной: так ведь и то верно, на Руси издавна говорят – не подмажешь, не поедешь! В общем, ничего нового француз сей Европам не открыл. Однако же, сумел, сумел, окаянный, задеть чувствительные какие-то струны русской души, да так, подлец, сумел, что «Записки» его не то, что при Николае запрещены были, а и позже, много позже - почитай, еще больше пятидесяти лет, вон как! Обидно было Государю: уж он ему и всё как есть, всю Империю показать повелел, чего далеко не каждый иностранец удостаивался, принял лично - как Персону, того стоящую, ввел в высший свет… А он, мерзавец, вот чем отплатил? О самом Императоре писать посмел столь откровенно, будто о чиновничишке каком! Змея, нет – хуже змеи!
Но всё это, однако же, было после, а до того, пока маркиз жил в Петербурге и знакомился с городом и с beau monde, случился с ним некоторый казус, даже, вернее, не казус, а происшествие, о котором он ничего в записках своих не сообщил, да и, ежели разобраться, правильно сделал, иначе всё одно бы никто ему не поверил, а сам маркиз обрел бы в Европах дурную славу выдумщика. А случилось всё это от странного желания де Кюстина посетить перед отъездом в Москву Лазаревское кладбище, что в Александро-Невской лавре, и посетить непременно ночью. Отчего именно ночью – маркиз пояснять не захотел, однако ж странная его просьба была удовлетворена властями: единственно, что выделен был в сопровождающие ему (мало ли – что!) сотрудник III отделения поручик Рихтер, представляющийся всем как «фон», хотя на самом деле все знали, что никакой он не «фон», и уж тем более не барон, каковым Рихтер любил называться, пользуясь достаточно распространенной фамилией. Само собою, маркизу сей поручик представился и «фоном», и бароном, что, разумеется, было предусмотрено главою отделения Леонтием Васильевичем Дубельтом, и предусмотрено не без некоторого снобизма: мол, вот вам, маркиз, целый барон в сопровождающие, да-да, у нас службою в жандармах и аристократы не гнушаются a propos… К тому же поручик недурно лопотал и по-французски, и по-немецки - в отличии от де Кюстина, который по-русски не понимал ни бельмеса.
Словом, ровно в полночь маркиз и Рихтер с фонарями в руках вошли в Лавру через каменные ворота со стороны Монастырки, сопровождал их молчаливый послушник, видимо, очень хорошо видевший в темноте, потому что не имел при себе ни фонаря, ни факела, ни даже свечи, а двигался очень быстро и уверенно, так что де Кюстин с поручиком едва поспевали за своим «Вергилием», как назвал его находчивый маркиз, явно сравнивая себя с Данте. С кем при этом де Кюстин сравнивал навязанного ему свыше поручика - так и осталось тайной, впрочем, зная ехидность характера первого и патологическое стремление казаться значительнее - второго, можно предположить, что едва ли оба были в восторге от общества друг друга.
Доведя ночных посетителей до первых могильных плит мирно спящего кладбища, послушник растворился вдруг в темноте, очевидно, решив предоставить обоим искомое в полной мере и без своего участия.
- Как, однако, тихо! – глубокомысленно произнес Рихтер, косясь на всякий случай на маркиза – здесь ли?
- Именно за это я и люблю погосты, - откликнулся де Кюстин с некоторою, возможно, излишнею бодростью в голосе, не свойственной ни месту, ни времени. – Даже и днем они умудряются хранить торжественное молчание, будто бы окружающий их воздух плотен и не пропускает сквозь себя суетные мирские звуки. Разве не так?
- Пожалуй, вы правы, маркиз, хотя и не совсем понятно, зачем вам понадобилось идти сюда именно ночью? – согласился поручик, радуясь отвлекающей от пугающего окружения беседе.
- О, это очень просто! – усмехнулся де Кюстин. – Ночью молчание кладбища – совершенно дистиллировано, оно возведено в абсолют. Мертвые царят здесь ночью безраздельно, и при желании вы даже можете услышать некоторых из них. Вот, к примеру, возьмем хоть это надгробие. Что здесь начертано?
- З-здесь? – все еще с показным безразличием, но уже заикнувшись, переспросил Рихтер. – Да, собственно, извольте: под сим камнем погребено тело девицы Варвары Николаевны Чеглоковой, скончавшейся двадцати лет августа 18 дня 1789 года.
- Прекрасно! – со странным воодушевлением воскликнул маркиз, ближе склоняясь над надгробием. – Не соблаговолите ли перевести эпитафию, я вижу, она довольно пространна?
Поручик, поежившись, с недовольным лицом осветил могильную плиту и капризным голосом мальчика, коему велено докучливыми родителями прочесть перед гостями заученное, начал сперва по-русски:
- Как грянетъ глас трубы и iзъ земнаго крова восстанут мертвые в сем местъ станетъ дева прекрасна душой и такова же точно какова была мать какiiм и ангелу быть должно в небесахъ…
При этих словах из-под плиты послышался вдруг звук, да столь престранный и неожиданный, что Рихтер вздрогнул и обронил фонарь свой прямо на камень, отчего тот разбился вдребезги, оставив поручика в полнейшей темноте, ежели не считать света от фонаря маркиза. Де Кюстин тоже вздрогнул и отошел чуть далее, шепотом произнеся:
- А! Вы слышали?
- Кажется, да, - тоже шепотом, озираясь вокруг, отвечал Рихтер. – Это что же - девица Чеглокова?
- Не упоминайте на кладбище имен мертвых дважды! – строго посоветовал де Кюстин. – Назвав покойного первый раз, вы лишь пробуждаете его, поименовав же второй – вызываете дух его наверняка.
- Какого же дьявола, маркиз, вы вообще попросили меня читать эти надписи?! – все еще шепотом вскричал поручик, позабыв в запальчивости, что средь покойников ни к чему поминать всуе и имя Князя Тьмы, коего, кстати, и при дневном свете поминать не очень-то рекомендуется, да не все этого верного правила придерживаются – к числу последних явно относился и поручик Рихтер.
- Тише, прошу вас, тише, - зашипел де Кюстин, прячась вместе с фонарем за массивным надгробием из белого мрамора с ангелочками наверху. – Вы нас погубите!
Поручик совершенно потерял самообладание и побежал было к маркизу, да, чертыхнувшись, неловко обо что-то споткнулся и упал головою прямо на надгробную плиту, отчего лишился сознания и, наконец, замолчал. И, наверное, хорошо сделал, ибо прямо за его спиною, будто просачиваясь светлым эфиром из-под надгробия, возникла неясная женская фигура в белом одеянии и с чертами лица, совершенно ангельскими, если только не считать вселенской скорби, печать которой нестираемо покоилась на прозрачном ее челе. Явление это сопровождаемо было исполненными тоскою вздохами, перемежаемыми еле сдерживаемыми глухими рыданиями. Вознесясь над плитою как раз на высоту человеческого роста, девица принялась оглядываться по сторонам, пока, наконец, не нашла того, кто потревожил ее покой, и медленно направилась в его сторону, склонившись над телом поручика точно так же, как еще несколько минут назад он склонялся над местом вечного ее сна.
Де Кюстин, видя это из-за своего укрытия с расстояния не более десяти саженей, охнул от ужаса, совершенно позабыв, что не притушил фитиль своего фонаря и что предательский свет от оного почти наверняка виден и покойной девице Чеглоковой, не говоря уж о том, что никаких звуков ему самому издавать при подобных обстоятельствах точно не следовало бы. Как бы в подтверждение этой догадки из-под надгробия с ангелочками, где спрятался маркиз, раздался детский плач, ибо могила эта была последним пристанищем некоторого княжеского рода младенца, прожившего на этом свете не более десяти дней, в его честь безутешные родители и воздвигли огромнейший для такого невеликого создания монумент. Маркиз в страхе отбросил в сторону непотушенный фонарь и с проворством ящерицы, пятясь, стал отползать прочь, но было уже слишком поздно; потревоженные неосторожностью Рихтера и, уж тем паче, именем нечистого покойные зашевелились в своих гробах, со всех сторон понеслись уже звуки, один страшнее другого: кто-то кашлял, кто-то кряхтел, кто-то выл, впрочем, гораздо более и отчетливее других было самых различных выражений скорби - плача и вздохов, от которых у потерявшего уже всякий заграничный лоск и былую невозмутимость де Кюстина волоса вставали дыбом. Он, потеряв способность соотнести свое местонахождение с воротами, через которые мог бы ретироваться, все продолжал пятиться, натыкаясь то на одну плиту, то на другую, и повсюду преследовал его тусклый свет, изливающийся из-под надгробий. Когда же чей-то суровый голос произнес у него за спиною «Нечестивец!», маркиз закричал и, поднявшись во весь рост, побежал куда-то, не по-товарищески забыв о несчастном своем спутнике, всецело отданном во власть покойницы Чеглоковой. Впрочем, бежал он недолго, пока, так же, как и поручик, не наткнулся головизною на какую-то стену и не упал бесчувственно…
Сколько оба пролежали на Лазаревском кладбище – никому не ведомо, а только найдены они были послушниками и перенесены в монастырские кельи, где не без труда привели их в сознание и известили об том кого надобно. Далее, собственно, история сия и закончилась, ибо маркизу все же дано было разрешение следовать в Москву, а поручик… С Рихтером было чуть сложнее, ибо всеми сослуживцами, да и начальством, замечены были за ним впоследствии кое-какие странности в поведении, о коих говорить и распространяться было не велено особым устным распоряжением во избежание какого-либо скандалу. Поручика пришлось отправить в отставку, где он и прожил еще весьма изрядно лет в собственном имении, частенько пугая крестьян истошными криками по ночам и неспособностью спать в одном месте более часу. Что же до де Кюстина, то, как мы уже заявляли изначально, ничего о давешнем случае писать он не стал, хотя, по свидетельству знавших его лично, из России маркиз вернулся гораздо более язвительным и временами подавленным. Впрочем, возможно, им только показалось!
Полный каталогизированный путеводитель по каналу ЗДЕСЬ
С признательностью за прочтение, не болейте и «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ