Пермская губерния в 19 веке отличалась неплохим долгожительством среди населения.
Так, в физикомедической ведомости за 1801 год был указан человек коему было около 130 лет.
Всего же насчитали 38 человек от 91 до 100 лет; 5 - от 101 до 110; 1 до 130 лет.
Чем же так благостен уральский воздух или воды, что на этой земле есть такие старцы?
А, вот, рассказ Мельникова-Печерского, прибывшего в г.Усолье Пермского края и взявшего интервью у местного 142-летнего старца.
В Новом-Усолье я встретился с человеком до высшей степени интересным. Не подумайте однако, чтобы этот человек был интересен по каким-нибудь важным действиям, по своим заслугам, нет, он замечателен только потому что он человек 17-го столетия. Этот усольский Фома Парр родился въ 1698 году: стало быть, если он теперь не лег в давно готовую для него могилу, так ему уже 142 года — порядочно! дай Бог всякому столько пожить! Он уже слаб, но не лишился умственных способностей, что очень часто случается с людьми таких преклонных лет.
Я начал с ним говорить; он отвечал на все мои вопросы внятно и удовлетворительно, и даже рассказывал много о петровской старине. Не правда ли, что всегда слушаешь такие рассказы с большим удовольствием? Вы видите пред собою старца, будто забытого смертью, будто брошенного невзначай в наш век прошедшим веком—и его рассказ, еще свежий на устах самовидца, дышит уже стародавностью, представляется преданием. Ваша беседа с ним — беседа века давно уже утонувшего в бездонной вечности с настоящим веком, сближение вещей никогда не сближающихся. Вы смотрите на этого старца — ваших прадедов носил он на руках своих; те, которых и кости уже истлели, были его ровесниками.
Сколько поколений прошло пред глазами его, а он все живет, как-будто посланец веков минувших, веков, которые нам чрез призму старины кажутся колоссальными.
Да, занимательна беседа с современником Петра Великого и Людовика XIII , Мальбро и Карла XIII , с тем, который, как очевидец,
скажет вам, что было на Руси во время войны с королем свейским, во время владычества Меньшикова, тиранства Бирона и пр. А мой старичок рассказывал об этих временах — он помнил войну Карла, ему было 11 лет, когда слава Руси прогремела на полях полтавских.
— Сколько тебе лет, дедушка?—спросил я его.
— Да уж довольно, родимый; дай Бог и тебе столько же пожить: при десятом царе живу.
— Что, помнишь ты, дедушка, царя Петра Алексеевича?
— Да как же не помнить-то? Золотое было времечко... Ах! Был я еще мальчишкой, не то одиннадцать, не то двенадцать лет было мне, как батюшка-то наш у Полтавы свейского короля побил.
Вот время-то было, родимый мой. Все так и думали, что свейский король положит конец Царству Русскому. Слышь, много у него было силы ратной. Чего? У нас в Соли Камской, кажись, и далеко, да и то трухнули на порядках. Молебны Господу Богу кажный ден с коленопреклонением служили. А сами-то и ждут: вот прийдет грамота, вот скажут, что русского царя полонил король свейский. Что-то с нами горемычными будет? — Поведут нас в неволю в Свейское Царство, как царь Навуходоносор народ Иудейский (старик был грамотный и, может быть, по духу своего времени любил пощеголять сравнениями из священного писания)—станем робить на врагов Христовых. Ух, страсть-то какая была! Смиловался же таки Господь над своим народом православным: пронесся гнев Христов.
Вдруг как-то перед Ильиным днем, гонец с Москвы в Соль-Камскую. Прямо в церковь в соборную: праздник был, воскресенье Христово. Идет гонец по церкви, сам народ толкат, всякий ему дорогу дает. Прямо въ алтарь. Воеводу к себе позвал. У всех сердце так и призаныло — батюшки светы, что с царем сталось? Здоров ли его царское величество? Не в Москве ли белокаменной безбожный свейский басурман? Воевода из алтаря нейдет — обедня была на отходе. Нета, нета отпели Божию службу—глядь на середь церкви—молебен.— Батюшки мои! Уж какая радость-то была, как сам воевода вышел на амвон, да таково громко прочел, что-де свейскую рать царь Петр Алексеевич побил у Полтавы и прогнал, и что сам Царь-Государь здравствует. Уж какое же веселье-то было: и в колокола-то звонят, и в пушки-то стреляют: такая радость, что Господи помилуй»...
— Ну, а видел ли ты самого Царя Петра Алсксеевича?
— Не привел Бог. В Соли-то Камской он у нас не был, а я то и бывал, что в Соликамской, да здесь на Усолье. Посланцов-то его видел.
Виш ты, Царю захотелось в своем Питере немецкий сад посадить, — ну, а ведь в Царстве Русском каких дерев не растет, — не то что в немецкой стороне, там, я чай, опричь ели, и лесу-то не родится. Вот и послал Государь Петр Алексеевич в Соль-Камскую посланцев, чтобы привезли ему в Питер тысячу триста кедровых дерев. И послали ему наши воеводы те кедры и рассадил он их, батюшка, в своем царском саду.
— Ну что же ты еще помнишь, дедушка? Что у вас в Соликамске-то еще случилось?
— Да мало ли чего, родимый! Теперь всего-то и не вспомню. Ну, да вот скоро после полтавской-то баталии, никак на другой год, такое чудо случилось в Соликамской: пожары такие, что и Боже упаси: горит город, то тут, то там, а никто не знать отчего. Знать недобрые люди есть! Стали воров-разбойников искать и нашли одного. А звали-то его — постой дай Бог память, да, Егорка Лаптев. Вот поймали его, да и в тюрьму; стали «к допросу вести, нет, не сознается. Уж под пыткой сознался разбойник, что это его дело. Вот и казнили его. А уже казнь-то была какая страшная! Вывели его разбойника и раздели до нага, а он стоит да молится на соборы соликамские, да просит у Господа Бога милости. Раздевши его, стали яму копать — глубокую яму, и посадили туда Егорку. Живого стали закапывать, а оне злодей—кричит да просит у православных помилования. Но закопали злодея, долго стонал он под землею. После этого и пожары кончились.
— А ведь Соликамск-то в старину лучше был?
— Э, в старину!—Да что ныньче за свет? Куда теперь таким городам быть, как в нашу старину-то! Вот на моих глазах Соль-Камская захирела, захирела, да и опустилась. А прежде? Господи! Церкви-то Божии стоят вдоль по Усолке, и главы их как жар горят. А дома-то вокруг — большие да каменные, Куда! Теперь их и в помине нет. А уж народу-то, народу-то: теперь Соль-Камская что твоя могила; а тогда — ходят, ездят целый Божий день, а обозов-то с товарами и в Сибирь и из Сибири. Станет, бывало, зима— откуда это, Господи, столько народа наберется — а теперь... да куда? В нынешнее ли время хорошим городам быть? Бывало времечко золотое, да прошло, и давно прошло.
Старик опустил голову, руки его скрестились на груди, небольшие остатки белых волос упали на оживленное лицо. Он впал в задумчивость, но глаза горели огнем юности: он вспоминал жизнь прошлую, время давно минувшее, известное нам только по преданиям, а ему столь близкое. Для него отдаленная старина настоящее, потому что в это давно минувшее время, может быть, он был счастлив—а мы всегда долго помним время нашего счастья, скоро свыкаемся с ним, и потом много, много проходит времени, и все счастливо протекшее не кажется нам протекшим, а настоящим, или минувшим, но минувшим недавно. Оно у нас в свежей памяти, оно всегда у нас как бы пред глазами.
Я смотрел на старика, пред глазами которого летали мечты столетия, всматривался в его лицо уже желтое, покрытое глубокими морщинами, но одушевленное памятью о былом: глаза его горели, дума виднелась на челе его, уста что-то шептали — верно слово о протекшем. Старик был полон поэзии.
— А расскажи-ка, дядя, барину, как вам бороды-то брили!—сказал некстати приведший меня к старику. Верно ему надоело молчание его, и он так безбожно разрушил мечтательную задумчивость старика.
Старик поднял голову.—«После» — сказал он слабым голосом, и снова погрузился в думу. Горели глаза его, одушевлено было дряхлое лицо его, но не было уже прежнего блеска очей, не было столько души в его думе прерванной.
Скоро он перестал мечтать и обратился к спросившему его.
— Да, помню я это,—как теперь пред глазами. Приходит к нам в Усолье царский указ, дня за три до Троицы. В этом указе написано было от царя, чтобы всем обрить бороды и ходить по-немецкому, в бесполых кафтанах. Воевода прочитал сам себе дома указ — и жаль тоже было ему бороды своей, да что станешь делать! Царский указ— дело известное, не станешь же ему поперечить.
Вот, разослал воевода по всем домам сказать, чтобы все православные шли к обедне в Троицу, станут-де царскую грамоту читать. А о чем было писано, о том и помина нет. Пошли мы к обедне в Троицу, а день был славный такой, солнышко так и печет, все праздничные кафтаны надели синие, суконные, — ну, загляденье да и только. В церковь пришли, обедню, как водится, отстояли, и на коленях с березкой Богу помолились. Глядим: после службы Божией выходит сам воевода и стал читать, чтобы дескать ходили без бород и в немецких кафтанах. Мужики повесили бороды, бабы в слезы. Мы таки себе на уме, думаем: ладно, еще когда-то бороду сбреют, а Царь-государь смилуется да отменит свое наказание за грехи наши: не тут-то было!
Стали выходить из церкви; глядь, на паперти-то два брадобрея да немец с ножницами. Кто из церкви выйдет, брадобрей хвать его за ворот, да пол бороды и прочь; остальную, говорит, после отрежу.
Он тебе бороду режет , а немец перед тобой на коленях уже и ползат, да своими ножницами возьмет да полы у кафтана прочь да прочь; хоть синий суконный будь—не посмотрит, отрежет да и пустит курам на смех, — ну, Немец Немцом, из церкви выйдешь: кафтан на тебе как кафтан, а пол нет: так, слышь, воеводы приказали. Батюшки-светы! Наши мужики возьмут обстриженную бороду в обрезанные полы да и идут домой, как на казнь смертную; а бабы-то вкруг них воют, как по покойниках. Оно, конечно: Царь-то поумнее нас; знат, что делат; а все-таки жаль бород было!
После вышел же таки новый указ от царя: велено было снова носить бороды, — ну, а вот мастеровым нет. Кому другому так велели пошлину платить: заплатит пошлину, ему дадут деньгу с усами—ну и ходит с бородой.
Долго еще разговаривал со мною старик, рассказывал, как он видел и Меньшикова, и Долгорукого, когда провозили их в Сибирь, говорил о генерале Левенвольде, который был сослан в Соликамск. Левенвольд, говорил он, жил совершенным затворником, никого не пускал к себе на глаза, говорил только с одними детьми. Он не допустил до себя даже графини Бестужевой-Рюминой, когда провозили ее в Сибирь. Старик прибавил, что Левенвольд умер за несколько времени, как приехал курьер с известием о его прощении...