Этот год, (сверившись с календарем), две тысячи девятнадцатый, на высшем уровне был объявлен Годом шкафа. В торжественной обстановке все немного погрустили, постояли. Отсутствие радости объяснялось просто, шкаф почему-то был один-одинешенек, а всем без исключения хотелось в него войти. Первыми вошли, конечно, вип-персоны. Всякие медийные личности, артисты, всем захотелось хайпа, и сбежались набившие оскомину растиражированные лица и создали шумную очередь с бокалами. Антонина Валерьевна, заслуженный деятель культуры и организатор сего действа, раскланивалась как могла, не смотря на то, что была человеком гордым с твердыми корнями и древней родословной и кланяться перед этими «плебеями-плейбоями и плейбабами», прямо скажем, удовольствия никакого. Но сорок лет в культуре научили ее смиряться с реалиями и терпеть невзгоды, за последние годы общество перевернулось и обмельчало. «Не те уже люди», — часто она вздыхала за чаем, когда оставалась в библиотеке одна. Шкаф уже тогда внесли по заказу Министерства. Никто не ждал ничего доброго от этой инициативы. Как у нас принято: инициатива наказуема.
Однажды Антонина вошла в шкаф и встретила там спящего Никанона Кантикова.
— Вы кто! Что вы здесь делаете! Это государственная собственность. По какому праву, вам здесь не место.
Никанон быстро поднялся. Дверца была приоткрыта и они осветились нежным утренним весенним солнышком, еле тянувшемуся из слепых окон до этого забытого угла.
— Простите, мадам!
— Какая я вам мадам! — приятно удивилась несуразности этого человека (значит творческий! — подумала она где-то в животе). — Немедленно объяснитесь!
— Я создал этот шкаф по заказу мастера Романа Денисова!
— А, вы же, вы же Кантиков, столяр, вы же конкурс выиграли.
— Агась. Он самый, собственной что ни на есть персоной, перед вами, госпожа, готов кланяться и передавать все приветы с нашего завода.
— Какой вы однако! Но что вы здесь делаете! Вы же, простите, спали здесь!
— Да! Признаюсь.
Антонина Валерьевна смягчилась во взгляде, слушая сбивчивую, тонкую, нервную речь Никонона, человека изрядно утонченного, как говорится, без кожи, из которой он безуспешно пытался вылезти, чтобы войти в положение уважаемого работника культуры! Антонина начинала смотреть на него даже уже с плохо скрываемой нежностью, а может даже бабским обожанием.
— Я, позвольте, как вас зовут, не имел чести познакомиться в более неофициальной обстановке…
— Антонина, — засмущалась Антонина, — Подмосковная-Соборная, Антонина Валерьевна.
— Я Никанон Васильевич Второй.
Антонина изумилась про себя, отметив такую излюбленную ею породу.
— А вы будете не из рода дворянского?
— Да, не, мы из простых, я ходил в спецслужбы, пытался выяснить, но меня оттуда выгнали, знать не хотят!
— Мне очень жаль, — сочувственно произнесла Антонина Валерьевна Подмосковная-Соборная, и совсем потаяла, как весенняя баба, и, захлопнув дверцу, набросилась на Никанона Васильевича Второго Кантикова обниматься.
Он обнял ее охотно, а потом жадно прижал ее в свое тонкое существо и стал немного толще.
— Да, что вы прямо.
Окруженные шкафной темнотой они долго так простояли, шепча какие-то нежные несуразности. Потом вышли, попили чая. И поехали к ней.
Никанон жил в старом районе Москвы, в домике на снос. С тараканами, соседями-иноверцами, наркоманами и пьяницами-проститутками. И мечтал о хорошей жене, о великом доме, о большом дереве. Тоня задумала родить ему сына. Иногда они возвращались в шкаф, чтобы вспомнить хорошие времена. Тот Год шкафа. Который для остальных, да и в общем, для страны, прошел тихо и незаметно. А для них это год был: что они даже в рамочке повесили на стене грамоту, врученную из рук министра, счастливой невесте.