С недавних пор я начал мыслить предложениями. Мне не нужно уже учиться красивому слогу, в голове с самого утра, а то и ночью прямо во сне составлено, ты только успевай их записывать. Записывать за собой. Древние ходили по саду, по базару, записывали за великими, а я записываю за собой -- какая стыдоба! А что мне остается, -- с такими мыслями я опять ушел в свой любимый шкаф, а там уже сидела она, и спросила меня: “Ну ты как?”
Я вгляделся в ослепительную солнечную темноту, и глаза заслезились от красоты, зарябили красные круги и замотались черными мушки. “Какая ты красивая”, -- где-то даже с белой завистью подумал я. Чему я завидовал, да нечему. Каждый день мне грустно, что я не вижу этой ветреной красоты, и мне, хочешь не хочешь, приходится все выдумывать.
“Я нормально...” -- ответил я в себя. Мои губы казались чем-то неудобным, неуместным. Я вообще стал управлять своим телом словно мехом в аниме. Такое оно стало огромное, необъятное, что смысл его ясен лишь главному герою, но не скромному обывателю. Я словно рыцарь из сказки, мне бы меч отрубать голову гидре, но в моей головне полно говна, и я чувствую себя плохим человеком.
Мы сидели и молчали. Я уже забыл, что должно было происходить в этом шкафу. Какая-то бытовуха.
“Тебе не скучно?” -- поинтересовался я у ослепительной теплоты.
Пространство промолчало. Был ли я там один, или с кем-то, одному Богу известно.
В новостях об этом не расскажут, поэтому я не смотрю новости.
За шкафом что-то происходило. Кто-то разговаривал, ходил, повышал голос, понижал голос. Мое желание рассказывать сводилось на нет. Я еле выдерживал этой апатии, и уходил в привычную хмурую полудепру. Из-за отсутствия наших касаний тело казалось бессмысленным. Дух метался во мне, как китайский дракон. Что я начинал чихать от неосознанных желаний исследовать окружающее пространство. Оно не угнетало, но и не было заинтересовано во мне. А это, согласись, обидно.
Курьер привез новый шкафчик. Поэтому я вышел наружу. Надел опять эти мучительные новые ботинки, которые, видимо, делали бездушные машины, потому что мои пятки подвергались задниками в них бездушным пыткам. Я залепил ранки кое-как пластырями и поехал на Красносельскую. Везде глазами я искал встречи с Машенькой, боясь ее упустить в толпе. Но увидел лишь одну стоявшую перед домом из серого камня женщину, и мой взор ее несколько смутил, что лицо ее помолодело лет на двадцать. “Извини, мадам”, -- мысленно отвернулся я от нее, и побежал на мост. С него отрывался прекрасный вид на стояк вагонов Почты России. Некоторые из них казались даже издалека совсем ржавыми. Мысленно я заглядывал и в них и рылся, раскрывал коробки с посылками, жадно, чуть ли не зубами, как избалованный ребенок подарки на праздник. Но двигался я на носках, неестественно сгибая ноги, чтобы хоть как-то умереть болевые ощущения от не зажитых еще ранок. Но морально и интеллектуально я тоже шел истощен. Но никому не жаловался. Я просто дошел до ветеринарной аптеки через трамвайные линии дохромал. Внутри было душно и грязно. В тесном окошке девушка выложила редкие заказанные лекарства, я сложил их в пакет и захромал обратно, пытаясь разглядеть себя в окружающих витринах и стеклах автомобилей, чтобы как-то составить о себе объективное мнение. Ведь как трудно, когда на тебя не смотрят влюбленными глазами!
Шкафчик приехал прямиком из Петербурга. Он грязно пах сыростью Невского проспекта. Июль выдался прохладным, а Июнь жарким, что каждый день казался нескончаемо солнечным. В коробке оказалась лишь одна ножка: она несчастно выпала на пол и издевательски покатилась куда-то в сторону; я напал исследовать сырую от дождей грязную коробку разрезая ее уже бессистемно, пытаясь найти остальные детали. Они утерялись. Благо, в доме у нас полно деталей, мы ничего не выбрасываем. Я собрал с горем пополам, и сделал шкафчик даже красивее, чем на картинке. Труднее всего дались ящики, потому что полозьев нужных, заводских, не оказалось. Я сидел на шкафчике в позе догги, подумав, что это хорошее упражнение на будущее. Если нет женщины, то позанимаюсь этим хотя бы с шкачиком. Два дня я казался себе каким-то большим и неумным, руки мои увеличились, плечи расширились неимоверно, что я задевал привыкшие к моей нервной нежности цветы. Лешик сидел у подъезда и грустил о том, что началась в его жизни “бытовуха”, и ждал нерадивых ремонтников, чтобы с ними выяснять, как надо стелить полы. Лешик принял мою огромную ладонь и посмотрел молча мне в глаза и кивнул ими, как будто мы с ним негласно договорились, что когда у нас будут дети, мы будем гулять семьями в парке. Но пока я на носках побежал в магазин встречать отца.