Уже вторую неделю общественный простор будоражит гневное, полное презрения высказывание светлой эльфийки Ксении Лариной о русском народе:
А что удивительного?
- они всегда знали, что "народ не тот"
- они знали что только у них есть истина
- они всегда верили в свое особое право и миссию решать за народ, решать его судьбу.
ОНИ - это сытый, хорошо одетый в лучшие бренды т.н. "креативный класс".
А народ? Да, он:
- всегда недоволен,
- всегда не любит богатых, и
- всегда ненавидит власть
Но ОН не готов спустить в унитаз Россию, свою страну, ради хотелок чудных сумасшедших с арбатских улиц и переулков, ради мифического будущего, которое им обещают. Люди нутром чувствуют, что их как всегда нае...ут, а к власти на смену мелким воришкам придут упыри и мега хапуги.
Кстати, мысль о том, что русский народ неразумен, и неспособен к самостоятельным решениям писали ещё революционеры прошлого от народовольцев о марксистов. Хотя нет, анархисты верили, что наш народ - стихийный бунтарь, стоит только этот бунт возглавить и направить. А на следующий день, после того как милые бунтари перережут всех царей, помещиков и капиталистов, само собой установится тишь, да гладь, да божья благодать.
А остальные? Остиальные революционера уповали на революционную интеллигенцию - лучших представителей правящих классов, образованной части общества. Только метолы были разными:
- народники были за революционную пропаганду, "хождение в народ",
- народовольцы - за беспощадный террор, который приведёт к бунту,
- марксисты - за организованную силу - революционную партию, которая сможет организационно возглавить протест, и дать в руки теорию и привить революционное сознание рабочим массам.
Товарищ Ленин об этом недвусмысленно писал в работе "Что делать":
Мы сказали, что социал-демократического сознания у рабочих и не могло быть. Оно могло быть принесено только извне. История всех стран свидетельствует, что исключительно своими собственными силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское, т. е. убеждение в необходимости объединяться в союзы, вести борьбу с хозяевами, добиваться от правительства издания тех или иных необходимых для рабочих законов и т. п. (...) Учение же социализма выросло из (...) теорий, которые разрабатывались образованными представителями имущих классов, интеллигенцией. Основатели современного научного социализма, Маркс и Энгельс, принадлежали и сами, по своему социальному положению, к буржуазной интеллигенции. Точно так же и в России теоретическое учение социал-демократии возникло совершенно независимо от стихийного роста рабочего движения, возникло как естественный и неизбежный результат развития мысли у революционно-социалистической интеллигенции.
И ещё:
Классовое политическое сознание может быть принесено рабочему только извне,..
Но, буем справедливы к вождю, подобные мысли возникли ещё до него, у товарища Плеханова, например:
социалистическое сознание» в «рабочий класс» должно быть внесено (внедрено и укоренено) извне отнюдь не самим «рабочим классом», но внешним по отношению к нему субъектом..
А кем? А вот этим:
организовать его (рабочий класс) в пролетарскую партию, а равно и организовать и направлять революционную деятельность этой партии может исключительно и только русская интеллигенция.
О пропасти между восприятием большинства народа и креативным классом тех же узников хорошо написал Лев Успенский в своей замечательной книге "Записки старого петербуржца".
Вот маленького пятилетнего Лёву выводит на прогулку мама, восторженная дворянка и яркий представитель творческой интеллигенции в оном флаконе:
Случилось, однако, так, что однажды няня не смогла пойти со мною: прихворнула или пошла в церковь. Повела меня гулять мама. Каким-то образом я улестил ее отправиться не в "сады", а вот сюда, в мое любимое место. Впрочем, мама была любопытна; соблазнить ее чем-либо еще не виденным ею было нетрудно.
Видимо, с мамой я иначе шел, по-другому смотрел на мир, нежели с няней. А может быть, просто тому, приспело время. Словом, проходя между казармой и тюрьмой, я впервые вгляделся именно в тюрьму (то была военная тюрьма) и увидел, к своему удивлению, что сквозь решетки некоторых окон, над высокими внешними стенами, смотрят на улицу и на нас какие-то смутно видимые лица.
Я был не из тех детей, что оставляют впечатления без их немедленного анализа и разбора:
– Мама, кто это там смотрит?
Мама бросила быстрый взгляд на тюрьму, задумалась на миг, потом, взяв меня за руку, повлекла туда, на платформу покойницкой, и там, посадив меня и сев рядом на скамейку, совсем близко наклонилась к моему лицу.
– Россией, – услышал я в тот час, – правит злой царь; его зовут царем-вампиром. С ним борются многие хорошие люди. Он хватает их своими когтями и бросает в каменные мешки, вот в такие тюрьмы. В тюрьмах сидят очень честные и очень добрые люди. Когда-нибудь они победят вампира, а пока все мы должны очень любить и уважать их, чем можно – помогать им, но никому не рассказывать того, что я тебе сейчас рассказала. Иначе он узнает, и меня – маму! – тоже посадят туда.
Мне-то было – четыре с небольшим, не более. Ну – пять!
Я приумолк, и в тот день уже менее весело давал сигналы и травил пар на своих платформенных досках. Мамин рассказ оставил глубокий след в душе: это ясно из того, как точно я его и по сей день помню.
Напомню, что дело было где-то около 1905 г. А вот как реагирует на тот же вопрос нянечка мальчика:
Но на следующий день меня повела гулять уже не дворянка-мама, а бывшая крепостная, дочка взятой прапрадедушкой в плен турчанки, моя няня Мария Тимофеевна Петрова. Это была настоящая няня тех времен; она вынянчила и мою мать, и двух ее сестер и брата, и моих двоюродных брата и сестер и теперь пестовала нас. Я любил ее (люблю по памяти и сейчас), ничуть не меньше, чем мать, отца и бабушку. И верил я ей так же, как им. Одновременно с этим я был, по ее выражению, мальчиком "задумчиватым" и "настойчиватым". Идя с ней по я вознамерился все-таки проверить на всякий случай по другому источнику вчерашнее мамино сообщение. Дойдя до площади, я поднял голос:
– Нянь, а нянь… А кто это там в окна смотрит, в тюрьме? Вон – видишь? Кто там сидит?
Няня равнодушно махнула рукой в сторону зловеще-красного корпуса.
– Ахти-матушки, Левочка! – ни на минуту не задумываясь, ответила мне она. – Раз посажены – значит, есть за что! Хулигане всяческие сидят: карманники, поулочные воришки…
Мы шли на "мою" платформу, но на сей раз я следовал за няней (таща красненькие, плюшем обитые санки свои или, может быть, гоня уже обруч, ибо, видимо, была весна) в состоянии глубокой душевной и умственной раздвоенности.
Нянина версия была куда проще, утешительней, успокоительней: "посажены – значит, есть за что". Но все-таки мама-то для меня была высшим авторитетом.
Вообще, воспоминания Льва Успенского прекрасны, особенно когда читаешь. как в феврале 1917 г. гимназисты бегали по охваченному беспорядками Петрограду и "делали революцию".
Интеллигенция раскачивала Россию и русских как минимум с 50-х гг. XIX века. И смогла раскачать лишь в 1917г. да так, что им самим скоро плохо стало от бородатых мужиков. И сами же потом орали "да как они посмели" "вешать на каждом фонарном столбе":
Злой народ! Участвовать в общественной жизни, в управлении государством — не могут, не хотят за всю историю;
Хам уже давно в русском обществе. Все, что было темного, наглого, противоестественного в литературе за последние двадцать лет, — не то же ли, что теперь в общественной жизни?
О негодяи, дикая сволочь!
Бунин - патентованный интеллигент.
А что, собственно, сделали эти эти "люди со светлыми лицами", чтобы народ пошёл за ними? Ноют, стонут, всегда ругают власть и народ, два раза разрушили страну на протяжении одного века, когда дорывались о власти, то развели неимоверное воровство, и ввергли людей в нищету. Ни к чему, кроме русофобии, они неспособны.
Прав был Александр Блок, писавший:
Есть между двумя станами – между народом и интеллигенцией – некая черта, на которой сходятся и сговариваются те и другие. Но тонка черта; по-прежнему два стана не видят и не хотят знать друг друга, по-прежнему к тем, кто желает мира и сговора, большинство из народа и большинство из интеллигенции относятся как к изменникам и перебежчикам. На тонкой согласительной черте между народом и интеллигенцией вырастают подчас большие люди и большие дела. Эти люди и эти дела всегда как бы свидетельствуют, что вражда исконна, что вопрос о сближении не есть вопрос отвлеченный, но практический, что разрешать его надо каким-то особым, нам еще неизвестным, путем. Люди, выходящие из народа и являющие глубины народного духа, становятся немедленно враждебны нам; враждебны потому, что в чем-то самом сокровенном непонятны.