(подробности по тегу "закреп")
В начале июня — третьего или четвёртого числа, я уже и не помню — за Жанной всё-таки приехала её мать, стройная, высокая женщина, и, поздравив её с успешным окончанием экзаменов, вознамерилась забрать её домой. Жанна собрала свои вещи, и, перед тем, как покинуть Санхилл на каникулы окончательно, зашла ко мне, попрощаться. Я проводил её до двора, где она наспех познакомила меня со своей матерью и немедленно попросила у неё ещё минут десять — поговорить со мною напоследок перед каникулами. Мы вышли с ней к тому месту, на котором встретились наедине в первый раз, и некоторое время просто молчали, держась за руки и уставившись вперёд перед собой на волнующиеся, пенные воды атлантики и на хмурое — несмотря на июль — небо над ними. Потом, спустя, наверное, минут пять, она повернулась ко мне и спросила, не надумал ли я всё-таки поехать вместе с ними в Испанию, времени до отъезда, конечно, осталось не так уж и много, но его хватит для того чтобы я по быстрому собрал свои вещи и отправился в путь вместе с ней и её матерью. Нет, обронил я тогда глухо, извини, но, кажется, я не смогу. Она тогда заставила повернуться меня к себе тоже, и я увидел, что она улыбается, а глаза, в отражении которых я, кажется, в этот миг разглядеть целую вселенную, смотрели на меня по доброму. Ты не бойся, сказала она мне тогда, я ещё вернусь. Обещаю. Я еле удержался тогда от слёз, но она молча обняла меня, а я обнял её в ответ, и мне стало спокойнее.
Слёз моих она тогда не увидела.
Ещё сутки я бродил по Санхилл и окрестностям в одиночестве, а потом собрался в путь тоже — отец позвонил мне и сказал, что уже заказал мне билеты на самолёт.
Проведя неделю с отцом дома и поболтав с ним о том о сём, съездив с ним в кое-какие известные нам обоим места, в том числе посетив с ним Париж и наш любимый Прованс, я вновь остался в одиночестве в своём родном доме, предоставленный сам себе — отец, извинившись за то, что дела по прежнему не дают ему почти никакого свободного времени, вновь уехал в какие-то неведомые дали, о которых, конечно же, ничего мне не сообщил. Пока он был дома, мы перезванивались с Жанной почти каждый день, связывались с ней по Интернету, она говорила, что её предложение всё ещё в силе, и, когда я остался дома один, я хотел действительно сорваться и приехать к ней в Испанию, но, когда я решился-таки позвонить ей и сообщить, чтобы она меня ждала, вместо неё трубку её телефона взяла её мать, и с сожалением сообщила мне, что, наверное, из-за малого периода акклиматизации при переезде из одних условий в другие у неё резко обострились все её аллергические болячки, и она была вынуждена лечь на реабилитацию к аллергологу немного раньше, чем это бывало обычно. Я сказал ей, что очень сочувствую Жанне, поинтересовался её самочувствием, узнал, что оно пока стабильно, пожелал ей выздоровления, поблагодарил, а затем, про себя чертыхаясь и понося всю эту ситуацию на чём свет стоит, повесил трубку. Побыв дома ещё немного, я отзвонился отцу, что уезжаю, и спустя сутки отправился обратно на Контремор.
Там, разумеется, в это время года почти никого не было, кроме совсем уж малого числа оставшихся там на лето учеников, некоторого числа преподавателей и обслуги. Я, как дурачок, слонялся по практически опустевшему острову, то торчал у себя в комнате, то ходил вокруг интерната и за пределами его территории, в основном по тем местам, которые посещали мы с Жанной, иногда ходил в библиотеку, несколько раз ездил в окрестные города за покупками и просто так, чтобы развеяться. Иногда я созванивался с друзьями, с Айко, с Джерри, с прочими, почти все они были весёлыми, довольными, рассказывали, как они проводят лето, узнав, что я в это самое время провожу на острове, дико удивлялись, страшно ругались, называли идиотом, и почти все предлагали побывать у них в гостях, пока каникулы ещё не кончились — особенно те, кто из них жил в Америке. Я вежливо отказывался, говорил что-то несуразное в качестве своих оправданий, в ответ получал заявления, что я ещё больший идиот, чем казалось им вначале, и что, возможно, ещё и сумасшедший, я же на это хмыкал, мы смеялись, а потом вешали трубки. Жанна не звонила мне, а я не звонил ей, боясь услышать о её болезни что-нибудь совсем страшное, а потому всё так и бродил по острову и зданию Санхилл, снедаемый каким-то тихим и одновременно очень глубоким страхом, который редко когда мне давал мне в это время передышку. Я то и дело возвращался к мыслям о Жанне, вспоминал, как мы гуляли, общались, путешествовали в разные города, готовились к экзаменам, вместе проходили их, вспоминал наши слова, мысли, шутки, прочитанные вместе книги, просмотренные вместе фильмы, те вещи и пейзажи, что окружали нас тогда. Но, чем дольше времени я проводил на почти что полностью опустевшем острове, те больше эти мысли и воспоминания доставляли мне дискомфорта и беспокойства, я всё время словно бы глядел с обрыва с чистой, залитой солнцем зелёной травой куда-то вниз, за его пределы, оглядывался назад, видел свет, счастье, радость, снова смотрел вперёд, и видел тьму, финал, гибель всего, что только может быть у меня, и вообще у любого человека в этом мире. Я всё чаще и чаще думал, что тогда, у той прямоугольной расселины, нашего с ней любимого места для свиданий, мы с Жанной виделись в последний раз, и что больше я не узнаю о ней ни единого слова, а если и получу такую возможность, то ужаснусь узнавать. Мне не хотелось думать ни о чём таком, но я возвращался к этим мыслям снова и снова, и они уже начинали кружить вокруг меня, пропитывали воздух вокруг, и следовали за мной, куда бы я не шёл, словно бы какая-то жуткая радиация, исходящая из неведомого, постоянно находящегося где-то неуловимо неподалёку от меня источника. В те же дни мне приснился первый мой на Контреморе кошмар, я не помнил его, но помнил, как проснулся в холодном поту, а в окна моей комнаты било столь редкое в этих местах солнце, а я почувствовал какую-то ирреальность, неправильность всего происходящего, и это чувство преследовало меня почти всё оставшееся лето, и отступало от меня лишь иногда, и всё вокруг меня словно было бы стало насыщено каким-то непонятным, невидимым чёрным светом, от воздействия которого мне не хотелось делать ровным счётом ничего. Где-то к началу августа в Санхилл вернулась Лизи Айнуллене, которой, очевидно, дома делать тоже было особо нечего (а, может быть, её кто-то сюда специально прислал) и, узнав, что я тоже тут, навестила меня, после чего, увидев, что я в каком-то не таком состоянии, стала загружать меня работой в редколлегии «Светлых Умов», постоянно заставляя сидеть меня в редакции и вьясь вокруг меня, как пчела, что-то треща и пытаясь меня всячески взбодрить и развеселить. Иногда у неё это получалось, но чаще всего я обращал на это внимания не больше, чем на какое-нибудь рекламное объявление, иногда попадавшееся мне в Сети.