Кто-то из потерявших чувство меры читателей, раздраженный картинами войны, которые рисует Астафьев и которые никак не похожи на общеизвестное: «С возгласами «За Родину, за Сталина!» наша пехота громила захватчиков!»– пишет, что Астафьев прятался от войны в блиндаже связистов... Это связисты-то, которые вылетали из блиндажа командира роты под обстрел, подгоняемые командирским матом, а порой и автоматом, хватали в изорванную узлами сращивания ладонь телефонный провод и бежали, ползли искать обрыв! И Виктор Петрович ушёл на фронт добровольцем, честно отвоевал, вернулся с искалеченной ногой… и все равно непривычно читать такую военную прозу, поэтому ищут грехи в жизни писателя.
В.П. Астафьев назвал роман жестоко, задавая тем самым тональность повествования о форсировании Днепра: «Прокляты и убиты».
Уже само название романа выстраивается как противопоставление традиционным советским книгам о войне: «Непокоренные», «Чайка», «Повесть о настоящем человеке», «Люди с чистой совестью» … или более поздние «Последние залпы», «Третья ракета», «Его батальон», «Усвятские шлемоносцы», «Победа». Роман К. Симонова, по праву ставший классикой военной прозы, назван «Живые и мертвые». Да, будет в нем трагизм, гибель, порой отчаянная в своей безнадежности, но будут и живые, которые вынесут все и пойдут к победе! Книги о войне уже в названиях жизнеутверждающие, победные!
Роман Астафьева написан с огромной, беспощадной силой правды. Голодные новобранцы в сборном лагере, жуткая по своей показательно-воспитательной цели сцена расстрела братьев-близнецов, бессмысленно и несправедливо заклейменных дезертирами, заградительные отряды, встречающие пулеметным огнем тех, кто спасся с разбитых плотов и лодок, а теперь пытается прибиться к своему берегу, рыдающий от ужаса связист, тянущий на плацдарм телефонную линию и ради этого, такого нужного, провода бьющий веслом по рукам и головам тонущих однополчан, пытающихся вцепиться в спасительную лодку…
Картина переправы не просто трагична, она безнадежна. Автор заранее приготовил читателя к беде, потому что лодок и даже плотов на всех не хватит: «Только сдуру можно одолеть такую ширь на палатке, набитой сеном, или на полене. Памятки солдату и инструкции о преодолении водных преград я читал – их сочинили люди, которые в воду не полезут», – так говорит один из героев романа, бывалый солдат, к тому же охотник-сибиряк. Но был приказ!
Кажется, сам автор потрясен вселенским размахом убийства: «На острове горели кусты, загодя облитые с самолетов горючей смесью, мечущихся в панике людей расстреливали из пулеметов, глушили минами, река всё густела и густела от человеческой каши … противник был хорошо закопан и укрыт, кроме того, через какие-то минуты появились ночные бомбардировщики, развесив фонари над рекой, начали свою смертоносную работу… Старые и молодые, сознательные и несознательные, добровольцы и военкоматом мобилизованные, штрафные и гвардейцы, русские и нерусские, все они кричали одни и те же слова: «Мама! Божечка! Боже!» А пулеметы секли их и секли… Хватаясь друг за друга, раненые и не тронутые пулями и осколками люди связками уходили под воду, река бугрилась пузырями, пенилась страшными бурунами».
И если рядовым участникам страшной переправы еще дана автором возможность хотя бы перед смертью покаяться: «Гад я распоследний и смерть мне гадская назначена от Бога оттого, что комсомольчиком плевал я в лик его, иконы в костер бросал…» – так сержант, раненный на плацдарме, вспоминает свое прошлое, то командирам, гонящим людей на верную смерть, у Астафьева и этого не дано, они все мерзки, отвратительны, аморальны, да они просто за гранью добра: «Все речистые комиссары, все бравые командиры ушли, бросив несчастных людей». Но самый отвратительный – начальник политотдела дивизии. Это в советской военной прозе комиссар огненным словом поднимал бойцов в атаку, у В.П. Астафьева начальник политотдела по единственному проводу из тыла на плацдарм в разгар боя передает стихи «Гвардейское знамя», да еще грозит проверить, выучили ли слова! И кричит политработник на едва стоящего на ногах офицера, уцелевшего на плацдарме, что и «политическая работа в полку запущена, дисциплина хлябает…» (Кстати, зовут этого мерзавца, конечно же, Лазарь Исакович – привет Астафьеву от Белова и всей бывшей «Памяти»!) Перед войной Лазарь своими доносами «весь Челябинский обком под расстрел подвел», знают и то, что живет при нем в политотделе «как при арабском шахе – покорной рабыней» машинистка Изольда… И даже то, что офицер-фронтовик, доведенный до отчаяния, убьет этого политработника, не воспринимается автором как трагедия.
Его герои храбры, ловки, по-мужицки сметливы, готовы помочь друг другу, но то, что рисует нам писатель, исключает духовную суть подвига. И остаются солдаты, опытные и не очень, смелые и не совсем, которые оказались в кровавой, им непонятной бойне. Что они скажут внукам, если уцелеют: я воевал, защищая Россию! Или другое: меня гнали на убой неизвестно зачем?!
Поэтому я очень долго буду думать, прежде чем возьму на урок этот роман: разрушает он то самое главное, что соединяет современную прозу и русскую классическую литературу: убеждение, что в самых бесчеловечных обстоятельствах, в крови войны, человек способен на высший духовный взлет, на подвиг, может и в невыносимых условиях остаться человеком, образом и подобием Божьим. И уж если Виктор Петрович начал свой роман словами Евангелия, то завершим размышления о его героях словами святого Феодосия Печерского: «Взявший меч в защиту не праведен, но прав». В этой глубокой мысли мы увидим то, что исчезло в таком правдивом и таком немилосердном романе прекрасного русского писателя В.П. Астафьева.