Пёрышкин прошел по темному коридору и замер на пороге – пол ванной был залит вонючей водой, валялись какие-то инструменты, тряпки.
– А, пришел? Иди, подержишь ключ.
К горлу подступил комок, хирург булькнул:
-Пить!
-Вон кружка стоит, глотни.
Пёрышкин тремя глотками осушил чашку. Какой-то травяной настой, крепко-горький. Но тошнить перестало.
Внезапно ему стало все равно на вонючую жижу и очень захотелось разобраться, что же случилось с канализацией. Прямо в носках мужчина шагнул к соседу и зажал на трубе что-то совершенное ему непонятное.
-Ты че, в командировку? А то мы не курорт, че тут делать.
-Нет. К человеку одному приехал, - Пёрышкин не успел подумать, а слова уже вылетели изо рта.
-Че за человек? Вот тут возьмись.
-Не знаю. И как попасть к нему не знаю. Меня вообще обокрали.
-А че надо от него?
-Не знаю.
Сосед оторвался от трубы и внимательно посмотрел на хирурга.
-А с головой как у тебя?
-Плохо. Мутно. Мысли как жижа, мерзкие такие. И текут вниз, как будто в душу. А в горле как будто пробка, и тошнит от нее. И от людей тошнит. От жизни тошнит,от больницы, от Настасьи, - Пёрышкин удивленно посмотрел на мужика. Как будто сначала сказал, а потом понял сказанное.
-Пробка...Ты держи вот тут. То есть, у тебя тоже засор, а?
В голове у Пёрышкина стало странно. Мутная жижа начала двигаться, словно сопротивляясь невидимому вантузу.
- И кто тебе тряпку туда кинул?
- Я… не знаю. Оно само.
- И в трубе тоже - само? - прищурился сосед.
Пёрышкин сглотнул слюну.
- А я тебе скажу, почему у тебя засор. Потому что это ты - тряпка. Огромная, тухлая тряпка. Ты взрослый мужик, а всего боишься. Вечно вату катаешь, ссышь. Ссышь, что жизнь свою не так проживешь. Что за каждым шагом след остаётся. Поэтому ты стоишь. Всю жизнь стоишь. И жизнь твоя тоже встала. В горле - это она и стоит.
- Если я такой… Как же я тогда людей спасаю?..
- Потому и спасаешь, что за них тебе не страшно. Ты себе-то не ври. Тебе на них на-пле-вать. Просто рука у тебя и правда легкая. А муть твоя - в голове, в горле, в душе - так и будет стоять. Твой засор. Пока не рванет. Либо он тебя, либо ты его.
Пёрышкина обожгло взглядом мужчины - угольно-черным, с огненными искрами в глубине.
- Давай, Пёрышкин, - мужик смотрел хирургу в глаза. - Рванешь?...
И Пёрышкин рванул.
Дернул ключ, зажимавший гнилую трубу.
Его обдало волной вонючей жижи - насквозь, до трусов. От неожиданности Пёрышкин чуть не задохнулся и закашлялся.
- Ничего, ничего, - похлопал его по плечу сосед. - Все хорошо. Иди домой, вымойся, поспи. Пробил ты свой засор.
Пёрышкин побрел к себе. Включая свет в коридоре, он задел куртку на вешалке и та упала, открыв мужчине мирно висящий на вешалке кожаный рюкзак. Кошелек, телефон - все на месте. Пёрышкин задумчиво открыл кран в ванной и встал под горячую струю…
На следующий день он сел в поезд - домой. Чисто выбритый, в свежей рубашке и джинсах. Вагон заполнялся людьми, платформа жила привычной жизнью - объятия, улыбки, слезы, “горяячие пирожки”.
Пёрышкин впервые за долгое время улыбался, глядя на людей. В нем больше не булькало. Он не знал, что теперь будет делать. Не знал, вернется ли в больницу. Не знал, вернется ли в свой город. Но он знал, он чувствовал, что он - может. Может идти. И в том, чтобы решать, куда повернуть, нет ничего страшного.
Поезд тронулся. Может, и его, Дмитрия Егорыча, когда-нибудь будут так провожать, с криком “Папочка, звони мне каждый день!”. Пёрышкин улыбнулся, закрыл глаза и откинулся на спинку.
Он не заметил троицу, стоящую на платформе. И всего на пару секунд разминулся со взглядом женских глаз - зеленых, с искусно вырезанными природой уголками.
- Рванул Диман. Не зря съездил, - усмехнулся один из стоящих рядом с ней мужчин - похожих, как близнецы.
- Не зря, - улыбнулась она.
