Психологическая травма, ее репрезентация в языке и роль памяти в формировании индивидуальной и культурной идентичности являются главными проблемами, определяющими данную область изучения. Согласно современной классификации под травмой понимается «психологически тревожное событие, выходящее за пределы обычного человеческого опыта», которое сопровождается «сильным страхом, ужасом и беспомощностью» и вызывает «значительную боль у большинства людей» (DSM-III).
Первые концепции травмы были сформулированы в начале XX века и описывали её как источник разрывов в памяти и опосредованных латентным периодом диссоциаций. Причина этих разрывов - неспособность сознания воспринять травматическое событие, то есть сформировать необходимую для его интеграции в психику нарративную структуру и, соответственно, оценить её. Такие лакуны имеют форму невыразимого «патогенного воспоминания», неопределенность значения и ценности которого требует от сознания навязчивой необходимости компенсации и принуждает его к многократному повторению болезненного события прошлого, с целью дать ему оценку в настоящем. В свою очередь, неспособность памяти воссоздать подавленный опыт, его принципиальная непредставимость причиняет психологическую боль, ведет к расщеплению эго и развитию патологических симптомов (напр. травматического невроза).
Эти идеи легли в основу второй волны критического осмысления травмы в 90-ые. Особенностью этого этапа стал переход от рассмотрения индивидуальной травмы к коллективной, что, в свою очередь, позволило сформулировать понятия трансисторической и трансгенеративной (межпоколенческой) травмы. Полагая что коллективный исторический экстремальный опыт должен выражаться не иначе, как индивидуальное травмирующее переживание, то есть через повторяющееся отсутствие, прерванную референтность, и лингвистическую аномалию (“speechless terror”), вызванные «отключением» памяти в момент шока (в т.ч. коллективной в момент исторического), «травматологи» пришли к выводу, что история не может адекватно представлять травмирующие события, такие как война или геноцид, поскольку любое представление является типом вымысла. Как и в случае с индивидуальной травмой - историческая «не обнаруживается в простом насильственном или оригинальном событии в прошлом людей», но определяется лишь «тем, какие они есть». В свою очередь трансисторический или трансгенеративный потенциал травмы означает, что травмирующий опыт культурной группы в историческом прошлом может быть частью психического ландшафта современного человека, принадлежащего к той же культурной группе. На этом этапе стало понятно, что, если воспоминания, их интерпретация и значимость, подвержены изменению со стороны социального контекста и регулируются различными культурными моделями, невыразимость травмы может быть вызвана не только нейробиологическими причинами, но и культурными.
Соответственно следующему поколению теоретиков пришлось отойти от стандартной модели фрагментирующей патологии и обратиться к культурным аспектам травмы и её нарративному выражению. Они исходили из того, что травма в большинстве случаев не мешает восстановлению и ассимиляции опыта в идентичность, а формирует новые знания субъекта о себе и о внешнем мире через изменения в отношениях между опытом, языком и знанием, что, в свою очередь, влияет на этические оценки и языковые способы представления, то есть в ряде случаев может приводить к формальным нововведениям. В этом контексте интересным представляется суждение, согласно которому художественная форма текста и средства художественной выразительности могут выполнять компенсирующую функцию, «защитить и очевидца, и читателя / наблюдателя от чрезмерной предопределенности».
Сегодня вопросов всё еще больше, чем ответов… Если травма непредставима, как полагал Фрейд, то она находится вне истории и вне репрезентации, а значит, как и бессознательное не проходит проверку Поппера. Если же травма представима, то где её место внутри фикционального текста? Можно ли говорить о надежности такой фиксации, с учетом смерти автора и недоверия к авторскому намерению? В конце-концов, не совсем понятно, чем плюралистический метод травматологов отличается от банального историзма?
Возможно терминологический аппарат фрейдизма — та составляющая травматического подхода, которая может оказать услугу литературе, да и то опосредованно, как некая мифология в которой может состояться встреча художественной критики и травматического письма. Попытки такого синтеза можно достаточно широко наблюдать сегодня. Из недавнего, со стороны критики примером дискурса на языке объекта может служить эссе Сергея Финогина о связи терапевтического свойства писания стихов с их эстетическими качествами.