Один час в неделю следует уделять размышлениям о самоцензуре. Например, по субботам, между расчерчиванием японского сада камней и медитацией перед прудиком, в котором плещутся зеркальные карпы. Тогда вы неминуемо достигнете просветления и поймете, что в основе самоцензуры, как и любых других светлых тоталитарных идей, лежит добродетель, зашедшая слишком далеко. Профессионализм — это поиск глубины во всем. Самоцензура — это поиск глубины в специально отведенных, всем уже оскомину набивших местах.
Возьмем самый чистый случай без посторонних примесей. Предположим, что над нашим автором не нависают редактора, спонсоры, продюсеры, пиарщики, эшники и прочие любители отрезать куски от «свободы слова». То есть, наш человек не испытывает никакого внешнего давления. Существуют только автор, его творчество и аудитория. Иначе мы будем говорить о частных случаях цензуры посторонней, когда приходиться удалять спорные куски текста, чтобы никого не оскорбить, не слететь с натертой монеты и вообще жить без проблем.
Изначально, в разумных дозах, самоцензура — это хорошо. Это планка качества, ниже которой опускаться нельзя. Внутренний критик отфильтровывает откровенную графоманию и слабую халтуру. Потом появляются определенные ограничения по тематике, стилистике и общей направленности. Ограничения лепят нас из податливой глины, придают форму, создают образ. Но ведь человек изменчив. Он всегда на шаг впереди самого себя.
Самоцензура начинается в тот момент, когда автор вдруг решает, что он кому-то что-то должен. Несколько моих знакомых поэтесс на этой почве сошли с ума: им казалось, что аудитория не просто ждет — она ж-а-ж-д-е-т новых стихов. У вас отнимают право на молчание, вы не имеете права пропускать резонансные темы и должны быть в каждой бочке затычкой. Посмотрите, как исправно поэты вписываются в марш организованной скорби по жертвам различных терактов и пишут траурные стихи. Посмотрите, как блогеры, оседлавшие общественно-политическую тематику, не могут пропустить без комментария ни одной протестной акции. Чуть какое важное событие или, на безрыбье, очередной юбилей, как новостная лента сразу наполняется дежурными колонками, содержание которых почти никогда не отсылает к новым, неожиданным идеям. Мир непредсказуем - в отличие от журналистских отписок.
Зависимость от хлопков толпы — это, конечно, дурно. Но еще хуже возводить ее потребности в некий моральный императив. И совсем плохо — выдумывать, что у нее действительно есть (и могут быть) какие-то запросы. Масса бессловесна, Бодрийяр все по полочкам разложил еще тридцать лет назад. Она не хочет ни стихов, ни комментариев, ни аналитики, ни смехуечек. Искать определенную информацию человек будет либо если с этим связана его непосредственная деятельность, либо если его картина мира деформирована. Есть люди, которым нужны только мемчики, только порнуха, только проимперские или только протестные новости.
Сама по себе масса не имеет свойств и желаний. Она, подобно кашалоту, фильтрует тонны воды, в которой попадается планктон. Единственное, что можно сказать о массовой аудитории, — она находится в перманентном поиске питательных веществ. В инфополе тексты должны подпитывать парадигму мышления зрителя и распалять его эмоции. Не более того. Такова психология праздного потребления контента, сетевого серфинга. Все остальное — ваши собственные додумки, хотелки и переживалки.
У меня есть любимая метафора, связанная с творчеством. Писательство должно быть похоже на разговор ночью у костра. Мы можем говорить о чем угодно: перебрехиваться о политике, мечтать, травить байки, считать звезды. Мы не жжем костры ради того, чтобы вести дискуссию об особенностях парламентаризма в России. Нет, просто пытаемся вспомнить кто мы, где мы, зачем мы. Профессионализм заключается не в том, чтобы вещать верными словами на заданную тему, — мы должны одинаково интересно, сочно и осмысленно говорить обо всем, что попадется под руку. Даже о студенческих пьянках можно рассказать так, что в них будет видеться нечто архетипичное и значимое.
Но разговор у костра - штука интимная, требующая доверия и предполагающая определенную степень знакомства. Праздные прохожие могут подойти к костру: жар огня - универсальный язык, понятный в любой ситуации, так же как холод и страх ночи, свежесть ветра, бодрящий ливень. К сожалению, обычно в текстах нет ни огня, ни тьмы, а есть лишь кисель с комками или бульон из куриного кубика. Мы неоднократно говорили: на массовую аудиторию расчитан ширпотреб. А подлинный диалог, та беседа у костра, возможен лишь с теми, с кем мы повязаны общим настроем и вместе проведенным временем. У нас должна сложиться собственная маленькая история.
У популярности, даже сравнительно небольшой и локальной, есть одна гнусная черта – они сбивает со своей волны. Пристальное внимание и слава испортят кого угодно. Многие способны добиться признания, и лишь некоторые способны через него перешагнуть. Курт Кобейн, например, не смог. Он думал, что избавится от требовательных и навязчивых поклонников, если начнет творить им наперекор. Пытаться заигрывать с аудиторией не стоит. Тем более, не следует переключаться на открытую борьбу с ней и издевательские плевки. Это лишь подчеркнет вашу зависимость.
Почему слава приносит несчастья? Ведь это конечная цель многих творцов. Одни хотят монетизировать свой талант, подняться на крауд-фандинге. Другие, гордецы и честолюбцы, не щадят себя, лишь бы выйти на аудиторию, лишь бы транслировать себя на большее число зрителей. Но возникает связь. Связь есть даже здесь, между вами и мной. И точно так же, как я дергаю вас в разные стороны, вы потенциально можете дернуть и меня.
Аудитория – это хищник. Анонимная сетевая аудитория – тем более. И относиться к ней надо так же, как к опасному зверю с когтями и клыками. Если я хочу стать журналисткой или писательницей, то сперва мне придется осознать себя как цирковую дрессировщицу. Выходить на публику следует, щелкая кнутом, поскольку больше всего ее интересует такой мой вид — растерзанный.
Самоцензура начинается в тот же момент, когда вы откладываете какую-то находку, потому что она может кому-то не понравится. Может не вписаться. Это значит, в вас заговорил страх. Человек теряет способность рисковать, а значит, стремиться к чему-то новому. Человек, взваливший на себя бремя самоцензуры, начинает топтаться на месте. Да, он переминается с ноги на ногу, он может делать это артистично или даже грациозно. Но время идет - а наш автор бродит, как коза у колышка.
Хорошо быть кочевницей из пустыни. Но вот у вас появилась аудитория, появились, не дай Бог, денежные поступления от творчества, и вы понимаете, что пожелания аудитории связывают вас по рукам и ногам. Сто человек клюнули на один формат, на один стиль. Если продолжать экспериментировать, то часть из них сразу отпадут, а другие останутся больше из лени, чем из вежливости. И совсем немногие будут искать правду вместе с вами, радоваться каждому новому повороту, открытию каждой новой глубины. Правда очень изменчивая штука — потому что живая. А вот идеологические конструкты и эстетические шоры даются на века.
Одним из необходимых качеств для любого творца является умение не озираться на публику. Автономия. Одинаково выступать как для пустого зала, так и для забитого стадиона. ХВсегда можно сверяться со своими старыми записями, дневниками и планами. У меня, на базе прежних работ, есть некая планка ниже которой я опуститься не могу, потому что мне будет стыдно передо мной же в 15-16 лет. Ведь она верила, что я нынешняя буду лучше, чем она.
Пожалуй, эти подростковые мечты, еще не испорченные реальностью и не обструганные обществом, претендуют на то, чтобы стать ориентиром до гробовой доски. Каждому продавшемуся аудитории автору надо устраивать очную ставку со своей молодой копией, из тех времен, когда он только приступал к творчеству, был полон надежд и честолюбивых замыслов.
Представьте, как бы на вас отреагировала ваша пятнадцатилетняя копия. Не ужаснулась бы она такому будущему? Мы все суть предатели. Сколько раз мы уже бросали и обманывали друг друга? Не счесть. Но еще чаще мы предавали себя в пятнадцать лет. Вы сможете посмотреть себе в глаза и оправдать прожитые годы? Объяснить, почему пришлось отказаться от стольких планов и выбросить на помойку столько мечтаний. И почему пришлось врать там, где вы в пятнадцать лет рвались говорить правду, и отступать там, где раньше хотелось действовать. Почему пришлось тратить время впустую, унижаться, предаваться вредным привычкам, бегать за какими-то любовями.
Многие бы в пятнадцать лет полезли в петлю, зная, как реальность размажет все их надежды? Многие. К счастью, предательство совершается поступательно, шаг за шагом. И незаметно на свет вылупляется взрослый и очень опытный монстр. Или, не будем драматизировать, светлые дети становятся старыми дураками.
Популярность выступает, скорее, помехой, чем подспорьем. Внимание аудитории по-любому придет при правильной и плодотворной работе, а в ряде случаев происходит совершенно неожиданно, поэтому не надо видеть в этом зло. Это не зло — это новое обстоятельство, новое препятствие, преодоление которого может многому научить, новый факт существования творца. Раньше художнику мешали только родственники и работодатели, то теперь сами зрители будут кривляться за спиной и говорить под руку.
Самое страшное, что отнимает толпа, - это молчание. Вы не можете, не смеете молчать перед собравшейся публикой. Психология толпы такова, что это ситуативное и сиюминутное скопление народа с блуждающим взглядом. Заставить ее сфокусироваться на себе очень тяжело. Нужно обладать либо властью, либо магией. Всем остальным остается третий путь - паясничать, кувыркаться, тараторить, ни на секунду не снижая темп. Иначе толпа отвернется в поисках другого скомороха, и не факт, что вообще обернется.
Сколько внимания нужно автору? Я начинала с того, что рассказывала страшные сказки двум-трем подружкам. В летнем лагере был аншлаг: на мои страшилки пришли человек десять. Дальше я писала рассказы для всего класса. Ловила аплодисменты актового зала. Потом вышла на уровень города. Потом всероссийский конкурс. Пару раз я выступала на федеральном радио. Публиковалась в "Коммерсе", "РБК" и куче отраслевых изданий. Как-то раз оппонировать моему расследованию пришлось сенаторше РФ, и это, конечно, было жалкое зрелище... которое, конечно, ни к чему в итоге не привело. Бывали случаи, когда мои статьи набирали миллионы просмотров: потом их бесконтрольно разворовывали, начитывали для ютьюб-видосов. Забавно.
Все это туфта. И чем дальше - тем меньше драйва и смысла. Наверно, самое мощное, самое экстатичное переживание контакта с аудиторией было тогда, в лагере. Когда я была нулем в собственных глазах, любые крохи внимания вызывали в ответ сильнейшие эмоции. Но ведь, сколько лет прошло? И вот я здесь, в этой дыре, без лицензии и документов, в условиях чудовищной антисанитарии, просто занимаюсь литературой, наукой и публицистикой в свое удовольствие, в своем ритме, без оглядки на чужие предъявы.
Так вот, поверьте моему опыту, сложнее всего обрести право хранить молчание. Я ведь тоже сперва заигрывала с толпой, пресмыкалась, волновалась, ждала ответной реакции. Мне очень нравилось нравиться. А потом я осознала, что боюсь говорить какие милые глупости, если накатило игривое настроение. Боюсь говорить о себе слишком сложно и откровенно, если одолела рефлексия. Даже матерным сквернословием ругаться страшно. Потому что это может отпугнуть их.
Все на поверхности. Да, наш автор может повзрослеть и перестать унижаться, перестать стесняться и загонять себя в рамки. Но он по-прежнему будет бояться пустоты в эфире. Едва стоит замолчать - на день, на неделю, на месяц - и толпа, собравшаяся под окнами, начнет в недоумении разбредаться. А потом даже и не вспомнит, кто в этом доме живет и творит. Всегда можно найти оправдание, если распугаешь аудиторию действием. Но в бездействии приходится винить себя.
Самая страшная цензура не та, которая запрещает говорить, а та, которая запрещает молчать.