«Самая великая», по мнению Набокова, «пьеса, написанная в России», начинается с «пренеприятного известия, объявленного городничим, не только о приезде ревизора, но и о приснившихся ему «двух крысах», «черных, неестественной величины»: «этаких я никогда не видывал… пришли, понюхали – и пошли прочь». С этих двух крыс сопутствовать экстраординарным событиям гоголевской пьесы будут цифры и числа. Это не только «в семьсот рублей арбуз» и «тридцать пять тысяч одних курьеров», рожденные богатейшей фантазией Хлестакова; или «три года», можно скакать от города – и «ни до какого государства не доедешь». Числа попадают в забавную перетасовку деталей в записке городничего жене из местного трактира, написанном на одном из неоплаченных счетов. В ее текст о уповании на милосердие божие, благодаря которому «кажется, все будет к хорошему концу», вторгается первоначальная запись о двух соленых огурцах и полпорции икры за рубль двадцать пять копеек. По одной лишь этой фразе ясно, в каком состоянии был городничий, принявший за важную птицу приезжего, который заказывает соленые огурцы, а с ними более полпорции икры!
На цифрах построено все четвертое действие комедии с его вакханалией денежных сумм, даваемых «взаймы» «государственному человеку» городскими чиновниками, реализующими свое желание «кое-что предпринять», или «подсунуть» как именует это «кое-что» сакраментальным словом судья Тяпкин-Ляпкин.
Триста рублей, очередно подсунутые Хлестакову судьей, почтмейстером и смотрителем училищ;четыреста , припасенные попечителем богоугодных заведений, шестьдесят пять с трудом найденные у себя Бобчинским и Добчинским вместо требуемой в начале тысячи. «Ну, если тысячи нет, так рублей сто», - соглашается Хлестаков и потом: «пусть будет шестьдесят пять рублей. Это все равно». Ему действительно «все равно», этому по характеристике Набокова, «мечтательному и инфантильному мошеннику». Уже уезжая из города Хлестаков признается своему несостоявшемуся тестю, что вместо спрошенных еще в трактире двухсот он уже получил от него четыреста: «и я не хочу воспользоваться вашею ошибкою, - так, пожалуй, и теперь – стоко же, чтобы уже ровно было восемьсот». Эти «ровно восемьсот» - не пятьсот и не тысяча! – одна из несообразностей, что заполняет хаотичное и миражное пространство «Ревизора».
Из череды чисел вырисовывается возможность определить время действия пьесы. Традиционно рассматривая «Ревизор» как обличающую коррупцию и прочие социальные пороки комедию, мы ищем в ней обычную для реалистического произведения хронологическую точность. Многие произведения русской классики 19-го века начинаются с указания конкретного года (например, «Дворянское гнездо» и «Накануне» Тургенева); «Анна Каренина» заканчивается отъездом Вронского на сербскую войну, т.е. в 1877 г., и т.д.
Но фантастический мир «Ревизора» не равнозначен миру реалистической литературы. Автор словно дразнит читателя, подбрасывая ему как бы точные числа, по которым на первый взгляд нетрудно установить время происходящих событий. В репликах гоголевских героев подчас упоминаются конкретные годы, но любая попытка опереться на них для датировки событий оборачивается лишь мнимым правдоподобием.
В четвертом действии на вопрос Хлестакова, «выгодно, однако же, быть судьею?» Тяпкин-Ляпкин отвечает, что избранный с восемьсот шестнадцатого года «по воле дворянства», он «за три трехлетия представлен к Владимиру четвертой степени с одобрения со стороны начальства». Т.е. Аммос Федорович служит девять лет с 1816 года, а значит на дворе «Ревизора» год 1825-й!
Но этот облюбованный нами 1825 год перечеркивается в первом действии заявлением того же Тяпкина-Ляпкина о том, что он «сидит на судейском стуле уже пятнадцать лет» (не девять!), но главное – сценой вранья Хлестакова в третьем действии. Нарекая себя создателем всех известных ему творений российской и отчасти всемирной словесности, Хлестаков выдает за свое сочинения, получивший большую популярность роман М.Н. Загоскина «Юрий Милославский», появившийся в конце 1829 года.
Время действия «Ревизора» таким образом перемещается на начало – первую половину 1830-х годов. Однако обычная логика со ссылками на рассыпанные в тексте комедии временные зацепки, вряд ли применима к произведению, в основе которого лежит открытая в нем когда-то Андреем Белым фигура фикции.
Фикцией в комедии Гоголя оборачивается и косвенное указание на календарную приуроченность сюжета: в первом действии прибежавший из трактира вместе с Бобчинским и Добчинский на вопрос городничего: «когда приехал обнаруженный ими ревизор», отвечает: «А недели две уже. Приехал на Василия Египтянина». Но святого с таким именем в святцах, кажется, нет (как нет там Трифилия и Варахисия, имен, представленных на выбор матери Акакия Акакиевича). Может быть, речь идет о Василии Великом, святом, совершившем паломничество в Египет? Его память празднуют 1-го января. Но действие комедии вряд ли происходит зимой: вернувшийся с прогулки Хлестаков отдает Осипу только фуражку и тросточку. А может быть, Гоголь имел в виду не Василия, а Виссариона Египтятина, помянуемого 6 июня? Или это просто насмешка над читателем, жаждущим документальной точности? Или манифестация свободной авторской игры с реальным временем?
Остается только искать в тексте точки соприкосновения реальности исторической и литературной. Тем более, что сам поиск – дело весьма занимательное.
В конце четвертого действия на раздающийся за сценой вопрос городничего: «Когда же прикажете ожидать вас?» слышится голос ускользающего от женитьбы, улетающего бог весть куда Хлестакова: «Завтра или послезавтра».
Не все ли равно в этой призрачной жизни – завтра, послезавтра или никогда?
Татьяна Галкина