Ляля родилась маленькой и толстой: при длине в сорок пять сантиметров вес она имела три пятьсот. И все ее ручки-ножки были в таких тугих перевязочках, что братец Митя, едва увидев Лялю на пеленальном столе, тут же и окрестил Колбаской. Правда, и Леной, а по-домашнему Лялей, тоже он ее назвал.
Да если бы не Митя, носила бы Ляля ужасное имя Наина — взбрело же такое в голову маминой лучшей бездетной подруге.
Тихоня с виду, в главном брат всегда умел постоять за себя. Взять хоть это пианино…
Купили-то его Митьке. Мода тогда была такая — учить детей музыке. И если позволяла жилплощадь, то непременно отдавали на фортепиано. Иные же отделывались баянами, аккордеонами, скрипками и прочими домрами-балалайками, не считая духовых. Хотя, если бы это был саксофон…
В общем, брат, который был старше Ляльки на целых шесть лет, промучившись в ДМШ год, зарекомендовал себя таким злостным прогульщиком, напрочь лишенным слуха, что «донашивать» за ним пианино пришлось бессловесной Ляльке, которая к шести годам успела лишиться всех своих перевязок, но для Митьки в минуты ехидного озорства и вредности была все та же:
«Ленка-пенка — колбаса, кислая капуста,
Съела мышку без хвоста и сказала вкусно!»
И целых восемь лет она пилиндрила на «черном гробу», как ласково называла бабушка довольно неплохой инструмент с трофейной начинкой и золотой вязью «Родина» над пюпитром.
«Родину» не продашь и не отдашь соседям. «Родина» на всю жизнь у человека одна. Ради «Родины» люди шли на подвиги, а Ляля несла свой непосильный крест.
И умирала со страху перед уроками сольфеджио, в котором ни бельмеса не петрила. Как ни билась бочкообразная Ядвига Каземировна над Колбаской, но не дано было той слышать музыку при чтении с листа и писать на слух диктанты.
Из всей великолепной восьмерки с Лялей дружила только верхняя нота До из Ре мажора.
Она-то и вытаскивала Лялю на троечки, не ленясь, в поиске очередной неопознанной ноты, снова и снова плясать от печки.
«Специальность». Для общеобразовательной первоклашки Ляли этот предмет ассоциировался лишь с часами, украденными из ее жизни на «издевательство над инструментом»… но никак не с прекрасной музыкой.
А Ляля мечтала рисовать. И тайно завидовала соседской Тоське, которая ходила себе в изостудию, не предавая «Родины».
Но взрослые мыслей читать не умели. А Ляля не умела просить.
Хотя, в семь она была почти у выхода на свободу…
***
Тощая и очкастая Софья Эдуардовна Пучкова, две трети урока тратившая на перекур, а в остальное время дергавшая Лялю за кисти, которые никак не желали держать
воображаемое яблоко, по привычке заперев Лялю на ключ, свалила в курилку.
Ляла достала из кармана яблоко настоящее и, зажав его в ладошке, попыталась сыграть гамму.
Яблоко оказалось слишком большим и пришлось его надкусить, а потом и просто доесть. Толку от него не было никакого. Разве что вся перепачкалась соком.
Привычной корзины для мусора под столом не оказалось. Огрызок выкинуть было некуда. А на облезлом школьном пианино по-немецки было написано явно не «Родина». Так что предательства быть не могло.
Ляля открыла верхнюю крышку инструмента и бросила туда огрызок. Но тот, уцепившись хвостиком за фетровые молоточки, предательски повис на самом виду! Колбаска опять полезла в карман школьного фартука... и извлекла оттуда сломанный «Кохинор». Ну, надо же было чем-то пропихнуть поглубже этот огрызок. Наконец, крепко обняв друг друга, несчастные со стуком канули на фортепианное дно.
Ляля прислушалась к себе — совесть молчала. И даже стало немного скучно. Но тут запасливая первоклашка нащупала во втором кармане фартука счетные палочки. Комплект был неполным. Да и Ляле он был уже ни к чему. Она давно умела считать и так.
Голубые и розовые, по одной и парами, они тихо канули в распахнутой пасти «неРодины».
Потом между клавиш удачно спрятались три «золотинки» от конфет и пяток гласных из деревянной азбуки.
А еще были кнопки. И Ляле пришлось хорошенько попыхтеть, чтобы воткнуть их в «кошачьи лапки» инструмента. Но оно того стоило: обыкновенное пианино сразу же превратилось в старинный клавесин! Этому Лялю научил Митя ещё тогда, когда прогуливал музыкалку.
Наигравшись вволю на «клавесине», Ляля и кнопки лихо оправила в черную утробу.
В общем-то, карманы были уже пусты. Почти, не считая куска промокашки и малюсенького бумажного конвертика с надписью «Нева». Про «Неву» Ляля знала от мамы. Мама была коренной Ленинградкой. И Ляля однажды ездила туда с мамой на «Красной стреле».
Ляля унеслась мечтами в воспоминания. Увидела пушистый ковер у себя на кроватью, а на нем красное море, кишащее черными крокодилами. И хоть ковер этот был привезен дедушкой из Германии, но Ляля-то знала, что он их Африки… А где же еще может быть такое море?
Увидела овчарку Пирата и себя, пятилетнюю, на обледенелом крыльце... с языком, накрепко прилипшим к мохнатой от инея железяке.
Ах, да, это опасное-безопасное лезвие для бриться, которым, вообще-то, все точат карандаши… Как раз сегодня на большой переменке «Неву» подарил Ляле хулиган и двоечник Кака — Игоряшка Баскакин. Специально для ее мягкого «Кохинора». Ляля еще подумала, мол, ишь, какой добренький. Наверное, хочет, чтобы и она хулиганкой стала...
В классе у всех были прозвища: от смешных до обидных. Но Ляле хоть с этим повезло. Производное от фамилии, оно радовало Лялю много больше, чем настоящее полное имя, которым в школе ее звали учителя, а дома лишь мама, когда сердилась.
Золотка. А от какой фамилии — секрет! Но вы разве бы не были рады такой кличке?
Что до лезвия… То оно оказалось совсем не новым и даже каким-то ненадежным, почти сразу же разломившись на половинки и порезав Ляле палец. Хорошо, что не сильно. Ляля обмотала его промокашкой и стала думать, куда же выбросить опасные обломки.
Обошла кабинет, заглянула за штору, увидела пару некрасивых старых туфель — скособоченных и вытертых на носах. Туфли выглядели такими забытыми-забытыми, ненужными-ненужными. В них-то и уложила Ляля осколки «Невы» — по половинке в каждый, как в постельку.
Она еще немного побренчала на пианино и покачалась на стуле. За мгновение до звонка щелкнул дверной замок. И «Софочка», по привычке потребовав «яблоко», отпустила ученицу домой.
А через неделю Золотку вместе с мамой вызвали в кабинет директора музыкальной школы.
Пучкова, сделав скорбную мину, то и дело протирала очки, а заодно и вечно красный свой нос. Старый добрый, увешанный орденскими планками, директор отстраненно посасывал валидол, перебирая в руках Лялькины сокровища, добытые из школьного инструмента.. А мама зачем-то плакала и все повторяла, что они сами во всем виноваты! И что на уроках надо заниматься, а не запирать ребенка, как собаку, оставляя без присмотра!
А еще она, как настоящий следователь, припирала их к стенке:
— Отвечайте, лезвия стояли на ребре или лежали плашмя? Плашмя! То-то же!
Софа что-то невнятно блеяла в ответ и все пыталась переключить внимание с себя на малолетнюю злоумышленницу:
— Лена, зачем ты это сделала? Лена, ты хотела меня убить? Лена, ты меня любишь?
Лялька таращила испуганные глаза и отвечала, что, конечно, любит, и что просто хотела выбросить, но не нашла куда. А туфли все равно никому ненужные и даже забытые там стояли всегда.
А потом она случайно коснулась взглядом Софкиних ног, целых и невредимых... обутых в «ничейные» зашторные говноступы.
Колбаска вдруг ясно представила, как ей надевают наручники и сажают в тюрьму. Но это было не страшнее музыкалки.
Наверное, для приличия надо было заплакать, но в голове вдруг зазвучала первая нота из До мажора... которая привела с собой Ми и Соль. Они, выстроившись по порядку на нотном стане, взялись за маленькие черные ручки и сложились в стройное трезвучие.
***
Нет, Ляльку не посадили. И не забрали из музыкалки. А просто передали Адель Борисовне — доброй флегме, которая честно отбывала свои уроки.
Она не запирала Колбаску в кабинете, а просто все оставшиеся семь лет тихо спала на стуле, пока та терзала безвкусные, но полезные, как шпинат, этюды Черни и пугающе благоговейные трехголосные инвенции Баха.
На выпускном экзамене Золотка отмучила невыносимую, как зубная боль, сонату Ракова.
И больше никогда не открыла крышку черного гроба.
05.06.2020
(c) Алена Подобед
В тему: Наглядное пособие