Голосование, предлагаевшееся москвичам по вопросу того, кому предоставить вакантное место на Лубянской площади, - Феликсу Дзержинскому или Александру Ярославичу Невскому, конечно, сюрреализм, свойственный хорошо знакомой нам сфере, где государственная политика сталкивается с российским общественным мнением. Но, одновременно, это и весьма показательный и яркий феномен, который можно изучать.
Как и многое другое, европейская культура получила представление о памятниках, исторических местах и исторической памяти в целом из Древней Греции. Сочинения Геродота, Фукидида, Ксенофонта и прочих античных историков изобилуют упоминаниями о различных местах, имеющих определенные «опознавательные знаки» (например, колодец или сосуд), целью которых было напоминание о событиях (имевших место в истории или мифических). Так, на месте знаменитого Фермопильского сражения, где небольшой отряд греков, ядром которых были 300 спартанцев, сумел надолго сдержать многократно превосходящие силы персидского шаханшаха Ксекса I, находился памятный камень с эпитафией, приписываемой греческому лирику Симониду. Кстати, именно этот поэт был основоположником так называемого «искусства памяти», мнемоники, согласно которой запоминать событие легче, если оно ассоциируется с конкретным местом и мемориалом. Также после другой известной битвы с персами, Марафонской, был сложен курган, в котором покоился прах 192 афинян, погибших в сражении. У этого кургана впоследствии греки проводили спортивные игры.
Памятники, памятные места – это составляющие исторической памяти, части нашего коллективного сознания и важная, если не основная, часть нашей идентичности и поэтому вопрос о том, кому ваять монументы и как это оценивать, мягко говоря, не праздный. И поэтому, казалось бы, разговор о том, вернуть ли Дзержинского на Лубянку или поставить там новый памятник благоверному князю Александру Невскому носит серьезное идеологическое значение.
С одной стороны, Феликс Дзержинский – «палач», создатель ВЧК – «матери» КГБ и «бабушки» ФСБ и других силовых структур, целью которых является охрана существующего режима. Дзержинский – один из активных деятелей партии большевиков и начала советского периода истории. За него «подали голос» такие представители общественного мнения как писатель Захар Прилепин, переводчик, критик и блоггер Дмитрий «Гоблин» Пучков, писатель и журналист Александр Проханов, в общем, те, кто не скрывал свои симпатии к советскому прошлому. И, разумеется, такой пассаж сразу обратил общественную дискуссию к уже традиционной для нас «красно-белой» плоскости. Действительно, а почему бы тогда не поставить в Москве памятнику Александру Колчаку, барону Врангелю или Антону Деникину, да и, чем черт не шутит, – и самому Николаю II (заметим, к слову, что из вышеперечисленных лидеров белого движения монархистом был только Врангель, который так и не выставил монархических лозунгов. Единственным белым формированием, открыто поддерживавшим монархические идеи была маргинальная Астраханская армия, существовавшая под эгидой немцев). И тут, словно чертика из табакерки (простите за неблагочестивое сравнение), Общественная палата г. Москвы вытащила Александра Невского.
Здесь показательно все. Во-первых, особенностью нашей исторической памяти является ее дискретность. В одном только XX в. можно насчитать три даты, которые делят всю историю на «до» и «после» и проводят жирную черту ревизии: 1917й – год двух революций, приведший большевиков к власти, 1956й – начало десталинизации и «Оттепели», положившие начало трансформации тоталитарного режима в авторитарный и, разумеется, 1991й, уничтоживший Советский Союз и открывший новую страницу в нашей истории.
Во-вторых, это позиция официальной власти, а Общественная плата, будучи не более, чем ее придатком, как будто испугалась одиозности принимаемого решения и предложило уже проверенный вариант в виде понятного национального героя - новгородского и владимирского князя Александра Ярославича, победителя шведов и рыцарей Тевтонского ордена. Напомним, что в 2008 году на модном тогда шоу «Имя России» выиграл именно Александр Невский (его тогда презентовал на тот момент еще митрополит Кирилл), явно введенный в голосовании в противовес Сталину, за которого активно голосовало население (генсека представлял маршал Варенников) и Николаю II. Я тогда, сам голосовал за новгородского князя, что бы ни Сталину, ни Николаю не «досталось».
Сейчас сработала такая же логика. В противовес палачу, одному из организаторов «красного террора» ставится святой князь, известный тем, что отстоял русскую землю в сложнейших исторических обстоятельствах. И, вообще, Александр Невский, - это «блаженный образ», если хотите, «священная корова» нашей исторической памяти. Его можно сравнить, пожалуй, только с тем местом, которое занимает образ Жанны д`Арк в коллективном сознании французов. И он похож, в том числе, и по своей структуре. Практически забытый и известный летописцам и церковным деятелям, Александр Невский «воскрес» только в XVIII в., после основания Петра I Александро-Невской Лавры в Санкт-Петербурге в самом начале Невского проспекта на месте, где, как тогда считалось, произошла Невская битва. В год смерти императора был учрежден орден Невского, ставший одной из высших наград Российской империи, а теперь и Российской федерации. Даже в советское время, во время патриотического ренессанса времен Великой Отечественной войны, образ князя, вместе с гетманом Хмельницким, графом Суворовым, Федором Ушаковым, князем Кутузовым вошел в пантеон исторических героев.
Вряд ли можно усомниться в том, что в нашей стране, историческая политика, то есть конструирование «сверху» исторической памяти довольно вялая, что, на мой взгляд, является вполне себе ожидаемым и даже целенаправленным явлением. Речь идет именно о постоянной боязни одиозных шагов, способных вызвать широкий общественный резонанс. Вот, например, памятник Колчаку стоит, но не в столице, а в Иркутске. Памятник Николаю II также есть, но не в Петербурге, а в Крыму. Сделав, в общем, странный поступок – допустив мысль о восстановлении «железного» Феликса, власть тут же отступила обратно, предложив неоспоримую фигуру князя Александра. И так везде. Так, например, основным национальным праздником, главным местом памяти в нашем коллективном сознании является День Победы – и от этого никуда не денешься: его ревизия сродни национальному предательству. Но при этом вполне допустимым являются, например, и ежегодные выступления 8го мая Юлии Латыниной в программе на радио «Эхо Москвы», на которой она говорит о том, что цена победы – закидывание немцев трупами советских солдат (что противоречит истине – со времени Сталинградской битвы, немецкие потери превосходили советские), и, например, открытие памятной доски маршалу Маннергейму, воевавшему на стороне нацистской Германии во Второй Мировой и командовавшему финскими войсками, участвовавшими в блокаде Ленинграда. И название одной улицы в Новороссийске в честь еще одного пособника нацистов – атамана Шкуро. Но при этом, власть не может решиться на перенос тела Ленина, который никакого отношения к современной российской государственности не имеет из Мавзолея. На каждое действие или бездействие относительно памятников советской эпохи, власть разрешает (или не запрещает) «контр»-памятники. И, как ни странно, я подниму голос в знак поддержки и понимания этого явления.
Условно можно выделить два типа исторической памяти. Первая – это память «молодых» стран, обретших свой суверенитет в последние десятилетия. Именно в таких странах работают государственно санкционированные институты, которые занимаются конструированием исторической памяти, знаменитые «музеи оккупации» в Прибалтике, Грузии, Венгрии и других странах, Институт национальной памяти и музей Варшавского восстания в Польше – их целью является ревизия и пересмотр истории в противовес имперскому дискурсу стран, которые раньше были для них метрополиями или оказывали существенное влияние на внешнюю и внутреннюю политику (В данном случае – России). Отсюда памятники «героям» венгерского восстания 1956-го (среди которых было немало бывших эсесовцев – венгров, вернувшихся из советского плена годом раннее); постоянный снос и перенос памятников советским воинам-освободителям в странах Прибалтики, а также конструирование мифов о Польско-литовском восстании 1862 г. Привести примеров можно много, один раз я даже столкнулся и вовсе с гротеском: во время столетней годовщины геноцида армян (совершенного турками в 1915 г.) в социальных сетях я увидел устойчивое обвинение в геноциде… русских, которые не сумели ни в 1915 г. (когда русские войска еще не успели занять территории внешней Армении) ни в 1918 г. (когда белые части в связи с Гражданской войной были эвакуированы из Малой Азии) спасти армян.
Другой тип исторической памяти остается в общественном сознании бывших метрополий, которые являются до определенной меры наследницами того самого имперского дискурса. Они охраняют свою коллективную память, но, при этом, не могут не делать поправки на то, что привнес в «национальный контент» процесс распада империй. Отсюда сочетание триколора и двуглавого орла с гимном на музыку Александрова. Отсюда старые советские праздники и День народного единства и т.д. Первый тип исторической памяти основан на виктимности, поиске жертв, пострадавших от репрессий мощной государственной машины, второй – основан в историческом измерении на победах и достижениях, пускай и не всегда однозначно оцененных в общественном сознании.
В формировании исторической памяти, в котором участвуют и государственные институты и гражданское общество важной составляющей является ответная реакция. По словам великого классика, «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…» Реальная биография значимых исторических деятелей, то, что вкладывает власть, признавая и ретранслируя их заслуги в широкие слои населения, зачастую преломляется в коллективным сознании, совершенно непредсказуемо. Почему в «Имени России» какое-то время чуть не лидировал Сталин? Неужели наш народ насквозь сталинистский, радеющий за коммунизм и жаждущий репрессий? Ну, разумеется, нет и это хорошо видно на примере отношения к Дзержинскому.
Ведь памятник Феликсу, сооруженный по проекту Вучетича, «одеколон», как называли его москвичи по причине сходства абриса силуэта памятника с футляром для духов, ассоциируется никак не с красным террором и даже не с ВЧК. Он ассоциируется больше с тем временем, когда он стоял на Лубянке, напротив Детского мира, где иногда появлялись дефицитные товары, с брежневским гедонизмом, когда мороженое стоило 10 копеек, хлеб – 13, а молоко – 30. Когда будущее было похоже на железнодорожные пути и если успеть поставить на них своих детей, то и у них будет все «нормально». Когда семейный бюджет напоминал плановую экономику - накопили на холодильник, в следующем году копим на телевизор и так далее. И, самое главное, когда мы жили, согласно пропаганде, в самой великой и передовой стране…
Что общего между Александром Невским, Дзержинским, Суворовым, Ушаковым, Кутузовым. Учеными Ломоносовым, Лобачевским, Пироговым, Поповым, Курчатовым. Первопроходцами Лазаревым, Миклухо-Маклаем, Гагариным? Они все символизируют величие и ностальгию по тому времени, когда мы были большими и сильными. И именно отсюда эти странные флеш-мобы, вроде «можем повторить».
Приведем еще пример. Показательным является память о первом президенте РФ, Борисе Ельцине. Сейчас, на его родине, в Екатеринбурге, существует так называемый «Ельцин центр», где есть, по крайне мере, два памятника Борису Николаевичу. Кстати, Ельцин центр во много отстроен и организован за счет государственных субсидий. Но популярен ли он был как президент? Нет. В начале 1996 года, накануне выборов его рейтинг равнялся 3-м процентам, а в конце 90-х, перед его уходом – 0 (!). Почему? Время Ельцина – процесс демократизации, появления институтов гражданского общества, в общем, открытой свободы слова и так далее. Но для общества его время – период национального унижения: распада страны, в которую были вложены усилия поколений, национального позора в Чечне, и дикого унижения во время бомбардировок Югославии. И не нужны были ни свобода слова, ни правда о сталинских репрессиях… Русские – народ истощенный, находящийся в жутком демографическом, идейно-ценностном и прочем кризисе (я не говорю про экономику, социальные лифты, науку и т.д.), но это народ с имперским сознанием, странным, казалось бы противоречивым в своей дискретности, одинаково радеющим и за Невского и за Дзержинского…
Предположим, когда-нибудь, Россия распадется и на ее территории будут реанимироваться и самобытность казаков (донских, кубанских, терских, забайкальских и каких-нибудь других), воскреснет «Великая Булгария», Московское княжество или даже Ингерманландия (на территории Ленинградской области). Карелия присоединится к Финляндии, а Амурская область – к Китаю… Может быть, кто-то из них будет жить лучше. Но, уж точно, там не будет споров ни о Дзержинском, ни о Невском. А Суворов и Ушаков станут чем-то вроде легендарных персонажей у коренных народов Южной Америки. И уж точно никто не постарается «примирить», например Рокоссовского и Колчака, Малиновского и Врангеля… Это и правда будет время, когда история достанется (и будет интересна) только историкам.
Дмитрий Степанов