. Потолок немного качается и в такт моему дыханию подпрыгивает, а потом падает назад. Ещё недавно я мог шаркающей походкой добраться до ванной и, смочив холодной водой пылающее лицо, увидев в зеркале воспалённые глаза, медленно отправиться в обратный путь. Теперь это почти невозможно. Я говорю "почти", потому что всегда оставляю последнее слово за своей человеческой волей. Волю Его я мыслю абстрактно и считаю, что раз Он меня снабдил волей моей, то значит, я имею право ей пользоваться так, как подсказывает мне мой разум, который тоже подарил мне Он.
Какой-нибудь семинарист или религиовед первого курса может потребовать у меня уточнений данного тезиса, но тогда я пошлю его подальше в будущее, где надеюсь быть здоровым, или в прошлое, чтобы он порылся в моих мыслях на эту тему, которые я уже полтора года царапаю на этой стене. А сейчас мне не до споров. Сейчас я занят более важным делом.
Я падаю в себя и, закрыв глаза, слушаю медленный пульс. Раз-два-три. Раз-два-три. В темпе вальса мой организм борется с тяжёлой болезнью, и наблюдать за этим до известной степени очень увлекательное занятие. По крайней мере для меня.
Говорят, что в момент серьёзных испытаний люди начинают усиленно анализировать свою жизнь и искать ошибки в прошлом. Мне этого делать не надо. Каждое утро я смотрю в бело-черную пару прожитых суток и, оглядываясь, анализирую их. У меня, как у Штирлица, это "одна из привычек, выработанная годами", и сейчас, среди белого дня, мне не стоит на это отвлекаться. Я надеюсь дождаться завтрашнего рассвета.
Недавно приходил дежурный врач и смотрел на меня с ненавистью. Я его понимаю. Это профессиональная деформация. Таких, как я, у него сотни. Больные часто раздражают своим эгоизмом. Молодые и старые, они желают, чтобы вокруг них водили хоровод, держали за руки и по очереди таскали им варенье.
Но я не такой. Няньки, мамки, да и этот врач своей суетой мешали бы мне считать мой пульс. Раз-два-три. Раненый организм исполняет смертельный вальс, и это интереснее, чем все "слова поддержки" в этом мире.
Я смотрю в окно и вижу белый лес. В принципе, неплохо воспользоваться методом предков и, сев на коня, ускакать от болезни в снежное поле. Пусть ветер бьет по щекам, а солнце греет позвоночник. Но коня нет. Зато есть автомобиль. Значит, можно нажать на гашетку и лететь по скоростной трассе с открытыми окнами. Я думаю, это будет очень похоже на древние скачки.
Говорят, что в момент серьёзных испытаний люди становятся слабыми. Я думаю про это и смотрю на градусник. Он лежит на полке, и чтобы дотянуться до него, надо сделать три движения, и я их сделаю сам. Я не буду никого звать на помощь. Собрав всю волю, я сажусь на кровать, потом, не останавливаясь, почти в полете хватаю измерительный прибор и, заливаясь холодным потом, откатываюсь назад. Всё. Он мой. Без всякой надежды я пихаю его под руку и начинаю нагревать. Мне кажется, что от температуры ртуть в нем шипит, пузырится. Теперь у меня есть десять минут. Надо провести их со смыслом. Я закрываю глаза и считаю пульс. Раз-два-три. Всё. Пора смотреть правде в глаза. Я вынимаю измеритель и вижу, что ничего не изменилось. Да и не могло. На шкале всё те же 37,2. Значит, расслабляться рановато. У меня ещё есть дела. Мне надо выжить. Мне надо победить эту болезнь. Мне надо считать свой пульс. Раз, два, три.