Бродский и одиночество
Пожалуй, наиболее яркими чертами поэзии Бродского являются пессимизм и чувство одиночества. Критик Лурье утверждает, что острое переживание одиночества связано с силой стремления поэта к свободе: «Человеку не дано другой свободы, кроме свободы от других. Крайний случай свободы — глухое одиночество, когда не только вокруг, но и внутри — холодная, тёмная пустота».
Действительно, строки об одиночестве можно найти практически в каждом стихотворении Бродского. Взять к примеру «Июльское интермеццо», в коем слышится «Без женщин» Вертинского:
Как хорошо, что некого винить,
Как хорошо, что ты никем не связан,
Как хорошо, что до смерти любить
Тебя никто на свете не обязан.
Однако критик излишне торопится со своим безапелляционным «не дано другой свободы». То, что описывает Лурье, это негативная свобода — «свобода от». Но ведь бывает и положительное понимание свободы — «свобода для». Свобода от других нужна поэту для творчества. Но если по завершении творческого акта не лишить поэта этой свободы, то она мигом оборачивается несвободой — отсутствием возможности с кем-то своим творением поделиться.
Пусть это, наконец, поймут все подражатели и последователи Бродского.
Взгляд, обращённый в прошлое
Пессимизм? Да, Бродский, безусловно пессимист. Хотя бы потому, что его взгляд обращён в прошлое. Вещи и люди начинают интересовать его лишь тогда, когда они умирают или покидают его. Бродский противопоставляет свой пессимизм официозному, свыше декретированному оптимизму:
Глаголы без существительных. Глаголы — просто.
Глаголы,
которые живут в подвалах,
говорят — в подвалах, рождаются — в подвалах
под несколькими этажами
всеобщего оптимизма.
Каждое утро они идут на работу,
раствор мешают и камни таскают,
но, возводя город, возводят не город,
а собственному одиночеству памятник воздвигают.
Однако, знаете, в этом что-то есть. Как пелось в детской песенке, кстати, советской: «Каждый делает, что хочет, у людей довольный вид: кто желает, тот хохочет, кто желает, тот грустит». В периоды, когда силы реакции топчут подлинные источники счастья людей, а масскульт при этом рисует людям улыбки до ушей, пессимизм выглядит более здоровым состоянием, если борьба не представляется возможной. Впрочем, Бродский тут не открыл ничего нового: аналогичную позицию занимал Пушкин после разгрома декабрьского восстания, а также Герцен и Гёте.
Такое умонастроение называется резиньяцией. Шопенгауэр определяет его как избавление от воли к жизни, но не вследствие величайшего личного страдания, а вследствие нравственного прозрения, пробудившего чувство единства с миром. Лифшиц сближает резиньяцию с религиозно-аскетическим смирением перед неотвратимым ходом вещей. Если ты не видишь возможности бороться, то постарайся разглядеть в неприглядном положении вещей некий высший смысл. Очевидно, и сам Лифшиц избрал такой путь.
Утешение поэтов
Для Гегеля способом примирения с действительностью стал его «мировой дух», максима «всё действительное разумно» (позже Белинский и Маркс придадут этой максиме революционный смысл), а для Лифшица — материалистическая идея единства познающего субъекта и познаваемой им материи.
Подобное умонастроение в наши дни стало чуть ли не лейтмотивом всей отечественной поэзии. Авторы находят утешение и примирение с действительностью либо в зубоскальстве, злой иронии, либо в религиозном (или близком к религиозному) примирении с действительностью.
А что же выступает способом такого примирения у Бродского, что позволяет ему идти «мимо ристалищ и капищ, мимо храмов и баров»?
Обоготворённый язык
Бродский подчёркнуто метафизичен, надмирен, но в его религии есть нечто напускное, натужное. Истинным богом Бродского был не евангельский Иисус и не ветхозаветный Саваоф — для него они лишь литературные персонажи — а язык. Поэзия Бродского — это служение языку и при помощи языка. Он восхищался фразой Уистена Одена «Время… боготворит язык». В его Нобелевской лекции звучит важное признание: «кто-кто, а поэт всегда знает, <…> что не язык является его инструментом, а он — средством языка».
И ещё:
Всё, что творил я, творил не ради я
славы в эпоху кино и радио,
но ради речи родной, словесности.
(«1972 год»)
Это тоже вполне в духе времени. С шестидесятых годов набирают популярность идеи структуралистов: Барта, Фуко, Леви-Стросса и др. Структуралисты, а за ними и постструктуралисты, ставили превыше всего язык, считали его основной и последней реальностью. Лингвистическая философия действительно весьма удобный способ примирения с действительностью — она безопасна и политически стерильна. Но дело в том, что подобная философия ещё и творчески бесплодна.
Бродский не создаёт новых персонажей, не творит новые образы, он лишь снова и снова интерпретирует и комбинирует чужие. Вполне в соответсвии с духом времени Бродский вступил в эпоху постмодернизма и растворился в ней, как в кислоте...
Полный текст смотрите здесь.