«Мы невероятно беспечны в вопросе формирования своих убеждений, но проникаемся неоправданной страстью к ним, как только кто-либо пытается отнять их у нас. Совершенно очевидно, что дорожим мы не самими идеями, а своим самолюбием, для которого возникает угроза.» - Д.Карнеги
Теория и эмоции .
«Политические взгляды». Почему они есть у людей? Может, они выражают желание человека увеличить свои доходы и безопасность при лучшем правительстве и законах? Выходит, нужно верить, что твоё желание может повлиять на судьбу страны. И надо знать, какая смена режима приведет к чему именно. Обе эти вещи довольно неопределённы, так что без посторонней помощи человек, вступающий во взрослую жизнь, мог бы долго не иметь своего мнения о политике. Но благодаря родителям или харизматичным политикам, человек быстро обзаводится политическими предпочтениями, которые с этого момента приобретают самостоятельное значение. Каков бы ни был механизм этого выбора – наследование взглядов отца или восхищение хлесткими лозунгами - усвоенные взгляды больше не подвергаются сомнению, они становится частью нашей личности, которую сохраняет самолюбие, «знаменем», которое мы защищаем. (Про собственно «увеличение доходов», может, никто никогда и не задумывался.)
Итак, «политические взгляды» живут как бы на двух уровнях: рациональном и эмоциональном. Хотя за каждыми «взглядами» стоит почтенное рациональное обоснование и история, сам момент выбора человеком своих «взглядов» неясен и не рационален и, когда «знамя» как-то всё же выбрано, люди грудью защищают его из самолюбия. Вообще, люди стесняются признать, что их мнения основаны на эмоциях. Если попросить человека рассказать, почему он держится таких взглядов, человек не скажет «Не помню уже» или «Потому что это мои взгляды!», а прилежно опишет рациональную идеологию, лежащую за ними. Так, идя на митинг, человек не скажет: «Азарт протеста придает остроту моей жизни» или «Меня бесит этот правитель», но сам себя обманет и скажет: «Я выступаю против режима из-за его коррупции» или «Нестерпимо, что арест оппозиционера проводился с нарушением закона». Но, хотя он так и скажет, бесполезно спорить о теории: истинные причины убеждений стыдливо кроются в эмоциональной сфере.
История моих политических взглядов.
В течение жизни, я несколько раз менял свои политические взгляды. Мои взгляды менялись из-за смены строя в России, начавшейся в 90-е. При советской власти, которую я застал - максимум - студентом, я пассивно и без сомнений принял логику теории социализма. Здание позднесоветской идеологии, мертвое, с вызывающими неловкость заплатками оправданий за несбывшиеся прогнозы, представлялось мне защищённым - словно башнями, уходящими в небо - философскими работами Маркса и Ленина, которые обосновывали неизбежность социализма. Я изучал их в институте, где стал с уважением относиться к науке. Я чувствовал, что нечестно отвергнуть теорию Маркса под предлогом, скажем, смешных советских очередей за туалетной бумагой. Нужно сначала разобраться, найти ошибки в теории, что я так и не сумел сделать. (Сейчас, без советских шор, я понимаю, в чем Маркс и Ленин ошибались. Из «башен» они превратились в людей и из под их теорий начинают проступать обстоятельства и азарт их политических жизней.)
Сама по себе идеология не резала глаз: теория социализма выглядела логично. Сомнения возникали не из-за очередей – «политические принципы» устойчивы к столкновению с реальностью - но из-за столкновения с другими взглядами. Когда я сталкивался со стихийным цинизмом по отношению к советской власти или с убежденными «западниками», во мне нехотя начиналась неприятная внутренняя работа, как будто меня вытаскивали из теплой постели на улицу делать зарядку. Эти попытки разобраться каждый раз начинались, по-научному, с первопринципов и всегда заканчивались ничем - у подножия, скажем, ленинского «Эмпириокритицизма».
С приходом свободы слова при Горбачеве, когда на мою наивную голову обрушился вал блестящей либеральной демагогии, мои взгляды поменялись на прямо противоположенные – на идеально прозападные. Мной овладел азарт разрушения старых глупых советских идолов. Я, наконец, освободился от страха перед «эмпириокритицизмом». Оказалось, это просто: его можно отбросить, так и не поняв, на основании, скажем, историй о комичной жесткости Ленина. Вдруг «Эмпириокритицизм» и философия вообще перестали казаться важными – как за несколько веков до того богословские споры.
Пустым место в моей голове не оставалось. Из явной ложности советской идеологии, казалось, автоматически вытекала правота идеологии Запада. На короткое время я совпал с приятелями, по-западнически настроенными интеллигентами, стал ходить на митинги против недостаточно радикального Горбачева и вести смелую стенгазету в физическом институте, где я работал.
Но ненадолго: в разгар горбачевских послаблений, испугавшись грядущего хаоса, я сделался консерватором. Я хорошо помню мгновение, когда это произошло – мы с компанией моего папы были на горнолыжном курорте в Карпатах. В съёмной избе мы завтракали, собираясь выйти на склон. Как всегда в эти годы, все жадно слушали радио: все устоявшееся советское менялось, все было неслыханно и интересно. И тут матёрый мужик, начальник секретного института, вздохнув, сказал: «Лишь бы смута не началась». Меня это поразило: так эти изменения могут быть не только интересными, но и опасными, это не бесплатное развлечение? И правда, кто защитит нас, если ненавистное государство разрушится? «Демократическая» трескотня сразу поблекла в моих глазах перед таким не западным, унылым русским словом «смута» (за которым вместо рассуждений о преимуществах свободы, вместо изящества системы сдержек и противовесов, замаячили казаки, сдирающие кожу с помещика). Я перестал ходить на митинги, дерзить ОМОНу и кричать «Позор!» из рядов зрителей на судах над активистами, а когда в 91-м путчисты арестовали Горбачева, я единственный среди знакомых с отвращением, но поддержал старых неуклюжих министров-путчистов, безуспешно пытавшихся остановить развал порядка вещей.
Итак, думал я, что случилось с утонченными либеральными ценностями перед лицом какой-то невежественной, грубой, древней «смуты»? Почему вдруг в моей голове такая логичная западная идеология потеряла убедительность? У меня стало складываться представление, что есть вещи поважнее, чем законы и демократия – это жизни и спокойствие людей. Но, продолжал рассуждать я, в Америке никакая «смута» не мешает успешной работе «сдержек и противовесов» - значит, возможно, в разных странах в разной степени готовы к их использованию? А может, тогда просто нужны не американские «сдержки», а что-то другое, для каждой страны свое? Так я опять стал отклоняться от друзей «западников».
Мне стало казаться, что не обязательно в каждой стране должно быть как на Западе, а должны, с учётом местных традиций, выполняться два самых общих необходимых условия:
1) Чтобы был механизм обратной связи, заставляющий власть учитывать недовольство народа (это могут быть выборы или, например, желание компартии Китая не растерять свой авторитет)
2) Чтобы был механизм стабильности, гасящий большие флуктуации политической линии (это может быть традиционная двухпартийная система или, например, институт приемничества)
Воплощением таких моих новых взглядов стал Путин.
Путин
Моя симпатия к Путину имеет корни в унижениях чеченской войны. В 95-х мы годами видели бессилие деморализованной ослабшей армии в войне с бандитами и работорговцами. Годами - слышали глумливые рассуждения о борьбе за свободу народа Чечни – в унисон с самими бородатыми «борцами», враз мимикрировавшими под «права человека» (на фоне отрезанных голов и растерзанных трупов российских солдат), надменно морализировал не вникающий Запад и цинично разглагольствовали неофиты западных ценностей из прогрессивных журналистов. Годами – мы видели, как дерзкие рейды бандитов (например, они захватили роддом) вознаграждаются уступками бессильных властей. Даже Солженицын заговорил о том, что «борцы» своим мужеством заслужили уважение. И этому унижению не было конца. Казалось, последнее, что оставалось в 90-е в России, хребет гордости народа - сломлен.
Первые свои выборы Путин выиграл одной фразой про бандитов: «Будем мочить в сортире». Сознательно грубой и простонародной.
Потом он святотатственно отклонил рюмку водки с генералами – «до победы». И деловито взял и разгромил отряды бандитов, без переговоров и, не слушая про «права». Затем уничтожил каждого из главарей – как Израиль мюнхенских террористов - жестоко и методично, не взирая на демагогию и на законы других стран.
Дальше было: Разговор с вдовами «Курска», Изгнание Березовского, Мюнхенская анти-американская речь, Фраза про Махатму Ганди, Присоединение Крыма, Бросок в Сирию. Так сформировались мои эмоциональные политические предпочтения.
Западники
Трудно не затронуть старинную оппозиционную идеологию (ее носителей называли по-разному: западниками, демократами, либералами, диссидентами и тп). В чем же заключаются «западнические» взгляды, популярные среди российской интеллигенции? «Западники» - это образованные люди, влюбленные в европейские и американские порядки.
Такие люди появились в России чуть не с Ивана Грозного – как результат знакомства русских с триумфальной западной цивилизацией. (Обаяние соседней успешной страны – встречается не только в России. Так, в Иране я встречал интеллигентов, тоже очарованных мечтой о Западе. Интересно, что в 5 веке до нашей эры «на Западе» (в Афинах) была про-иранская партия и мода на все, идущее из соседней могущественной Персидской империи. Как раз перед нашествием Ксеркса.)
Как всякий влюбленный, западники идеализируют Запад, представляя его политическое устройство, как набор рациональных механизмов, прописанных законами: выборов, частной собственности, свободы слова, «слабого» государства, «свободного» рынка.
«Западники» уверены, что перенесение этих законов к нам в страну превратит Россию в Запад, чего бы они и хотели.
Два раза в истории России западные идеалы политической свободы были объявлены – в 1917 и в 1990-е. Каждый раз страна начинала погружаться в хаос и возникали силы, наводившие не западный «порядок». Эта отрицательная реакция страны на западные порядки не породила сомнения у западников.
«Западники» раздражены. Веками правители России игнорировали их идеи, или были раздражающе половинчаты. Да и, по-честному, трудно было не почувствовать, что страна «ватников» как-то перпендикулярна к западным политическим тонкостям. «Западники» говорят, что ненавидят текущий режим, а на самом деле давно обижены на Россию в целом. На практике, «западника» узнаешь не по хвалению «сдержек», а по всегдашней ненависти к правителям, по сарказму по поводу успехов, по злорадству по поводу неуспехов страны, по презрению к народу, не разделяющему их взгляды. Как крестьяне у Толстого, за любым действием государства они предполагают только обман и глупость.