За окном в ранних ноябрьских сумерках кружились белые мухи. Мать гремела посудой на кухне, за дверью на дворе вяло шумела живность. Коля сидел за столом, с тетрадкой. Перед ним лежали стопки денег и конверты. Пора было подводить итоги сезона, первого после отсидки. Не так уж плохо и выходило, за поросят и мёд выручил даже больше, чем планировал. Летняя торговля молочкой и яйцами тоже была неплоха. Огорчало то, что приличную часть выручки составили шабашки, а значит – земля пока не кормит. Корнеплоды с куска пая принесли мизер, надо что-то думать.
Да, тяжело восстанавливать… И отношения с односельчанами, и хозяйство. Вот ведь какая штука в отношениях приключилась: когда три года назад Коля отправлялся в колонию, ему, как минимум, сочувствовали, а на Гамовых и Петраковых смотрели косо. Не считал народ деревенский, что было изнасилование. Если бы виновным признавал не суд, а общественность, не было бы у Коли судимости, не терял бы он годы жизни. Про «потерю годов», это, может и перебор – плотницкие и столярские навыки Коля в колонии отшлифовал неплохо.
Когда он вернулся, встретили его в деревне спокойно. Многие считали, что это он организовал поджог дома Гамовых, хотя доказательств этому, естественно, не было. Следствие в итоге пришло к выводу о том, что пожар возник внутри дома. Степаныч топил по-старинке, дровами, газ к его дому так и не был подведён. Вроде как от печи и полыхнуло. Степаныч погиб. Версии следствия многие не верили – все знали, что именно покойный Степаныч настоял на том, чтобы Марина написала заявление об изнасиловании. По самой популярной версии, Коля, якобы, попросил своего друга, Пашку Иванова, расквитаться со стариком. Пашка, шабашивший в Твери, нашёл каких-то наркоманов, которые всё и сделали. Доказательств этой версии, естественно, не было. Впрочем, Колю никто не обвинял, считая, что тот отомстил в «своём праве».
Коля освободился в середине августа. Вернулся к своему заброшенному хозяйству. Мать, естественно, всё держать не смогла – корову, кур и огород она ещё осилила, но не больше. Матери пришлось устроиться на работу, чтобы было хоть немного денег на покупки. Понятно, что в августе впрягаться в хозяйство было глупо. Коля нашёл шабашку в областном центре, приезжая на выходные с деньгами и продуктами. Мать бросила свою копеечную работу, радуясь возвращению сына. Многие в деревне думали, что Коля так и будет жить дальше, но когда он стал обновлять двор и чинить трактор – всполошились.
Коля ещё раз пересчитал купюры и аккуратно засунул их в конверт от своего письма из колонии – это им на жизнь, до марта. Должно хватить. Оставалось ещё неплохо. Он усмехнулся.
В чём была разница «до» и «после»? Нет, не только то, что «Крым наш». Да и какое дело ему до Крыма, если из деревни всё равно не выехать – хозяйство. Когда он уходил на зону, он был ЕДИНСТВЕННЫЙ, кто работал на продажу продукции, по крупному. После возвращения он узнал, что Василий Петраков, выйдя на пенсию, стал разворачиваться, Сашка Яковлев вернулся «из науки», Митяевы тоже занялись всерьёз… Да почти все, у кого в доме были не совсем дряхлые мужики. Пашка Иванов только до сих пор мотался по вахтам. Что там сказали про развал деревни? Только не у них.
И вот когда Коля пожелал вернуться к делам, резко вспомнили про его судимость. Начали, конечно, Петраковы. Изнасилованная Марина приходилась главе семейства, Василию, двоюродной племянницей. «Не будет тебе здесь помощи!» – это было проклятие, адресованное Николаю. Позиция Василия Николая не удивила, а вот то, что фермерствующие односельчане встали на сторону Василия… Впрочем, тут понятно. Рыночек поделен. Вот Николай и угодил «под санкции».
Николай взял в руки приличную стопку купюр. Шабашка… Раньше в деревне левой стороны не было. После большого пожара в середине 80-х народ там больше не строился. Переезжали вниз, к оврагу – только не на старом месте. Пока Коля отбывал срок – на старом пепелище снова началась нарезка участков. Двадцать четыре участка, семеро уже построились. Ну как построились – жизнь в своём доме – это вечная стройка. И далеко не все умеют строить сами. Вот так у Николая появились трое клиентов: «чиновник», «врач» и «профессорша». Так он их называл. Коля работал один, вызывая восторг у своих клиентов. «Чиновник» всё рвался помочь, но Николай вежливо отстранял его. Платили ему неплохо, только «врач» пытался торговаться. Если бы не эти деньги… На них и жили, даже прилично осталось.
Денег на восстановление ушло немало: только закупка пчелосемей и свиней чего стоила. За пчелосемьи пришлось переплачивать – продавец внезапно передумал продавать без объяснения причин. Коля подозревал, что это не просто так, но связываться не хотел. Пришлось покупать в соседней области. Колину «Газель» мама продала по цене металлолома, каковой она и являлась, повезло за бесценок взять «четвёрку» на первое время. Трактор был ещё в приличном состоянии.
То, что Николай будет теперь во всём виноват, это он представлял. Летом хозяин поля травил борщевик. И вроде предупреждал, и не обманул, но Яковлевы пчёл не закрыли. А слух пустили такой, будто бы Николай сдёрнул все сетки с ульев. Бог им судья. Ему они ничего не сделают – даже хорошо, что верят в поджог дома Гамовых, а у самих – кишка тонка.
– Николай! – С улицы послышался голос Василия Митяева-старшего. – Ты дома, что ли?
Николай усмехнулся и сгрёб неразобранные деньги в стол. Что-то случилось, не иначе. Пускать Василия в дом не хотелось, так что Коля вышел к нему сам. Митяев-старший весной жаловался на Николая участковому, рассказывая откровенное враньё. Но сейчас ему что-то надо.
– Коль, там это, брат ко мне приехал. Застрял на кладбище, намертво. Трактор-то у тебя на ходу?
Вот и вся принципиальность. Ну да Николай отходчив и не злопамятен. Через час, уже в полной темноте, он выдернул «Витару», не отказавшись от протянутых братом Василия денег. Соляра с неба не льётся, в конце концов, а близких отношений с этой семьёй у него нет.
Заснул Николай поздно – пока закончил денежные дела, пока поужинал. Говорил с мамой – обсуждали перестройку дома. Хотелось переделать сени и сделать пристройку к горнице. Для двоих дом был очень просторен, зимой Николай с мамой ночевали в одной комнате. Но мысль о своей семье и детях Николая не отпускала.