…На фотографии из моего архива патриарх русской литературы Анатолий Георгиевич Алексин дружески обнимает меня за плечи.
По-моему, этот снимок сделан после того, как моего с ним интервью для какой-то газеты.
Он сказал мне тогда, что, поселившись в Израиле, понял, как любит море.
Врал, наверное, по обыкновению.
«Вы, Марк, напоминаете мне Шкловского!» - восклицал он во время одной из наших встреч.
И опять врал.
Зачем ему это было нужно?
Не знаю.
Скорее, по старой привычке, ставшей рефлексом человека, долгие годы входившего во власть.
Однако же в памяти моей он останется стариком, мелко семенящим по тель-авивской набережной рядом со своей величественной женой, словно сошедшей с какой-то старой олеографической картинки.
Поговаривают, что свою ненаглядную он отбил у своего друга.
Может быть.
Но когда-то это был действительно могущественный человек, «серый кардинал» детской и юношеской литературы, всесильный царек, способный казнить и миловать.
Эдуард Успенский, которого я однажды тоже интервьюировал, сказал жестче, назвав Алексина чуть ли не палачом детской литературы в СССР.
«Он душил всё, что не соответствовало его представлениям о литературе…»
Так или примерно так сказал упрямый и темпераментный Успенский.
Человек, который свел меня с «отцом» Чебурашки и крокодила Гены, попросил пассаж об Алексине из материала убрать.
- Зачем нервировать старика? – сказал он. – Ну, было и было… Оставим его в покое….
Я поддался уговорам.
Но дело не в этом.
Я так до конца и не мог поверить в том, что автор любимых когда-то многими «Мой брат играет на кларнете», «Безумная Евдокия», «Третий пятом ряду» и других произведений и пьес – душитель и ретроград.
Тем более, что к тому времени, когда он жил в Израиле, Алексин продолжал писать, издавал книги, собирал полные залы, блистал цитатами, завораживал именами вип-персон, с которыми был знаком: Паустовский, Маршак, Кассиль, Эренбург, Феллини… И каждый, как выяснялось, говорил какое-то ласковое слово моему герою, жал ему руку, плакал у него на плече и выражал благодарность за цельно прожитые годы.
Нет, Алексин действительно знал многое и многих. Этот «банк данных» мог пролить не просто свет, а море света на темные страницы русской литературы времен Сталина, Хрущева и Брежнева.
- Я пишу мемуары, - признался он мне как-то.
И я грешным делом подумал, что в мемуарах, в отличие от поздних, скучных и пресных, как жвачка, своих книг (чего стоит только название одной из них – «Сага о Певзнерах», унылое и претенциозное), он наконец-то скажет правду о себе и о своем времени, назовет вещи своими именами, чтобы достойно взглянуть в лицо приближающейся вечности.
Мемуары были написаны и изданы.
«Молчите, проклятые книги. Я вас не писал никогда!»
Но эти слова принадлежат Александру Блоку, выкрикнувшему их на излете своей жизни.
Лучше бы Алексин не писал этих мемуаров; судя по всему, старик не захотел ополчаться на море смут, а предпочел тихое болотце, подернутое легкой ряской воспоминаний, преимущественно анекдотичных.
Кстати, о болотце.
Выжав из Израиля весь ресурс продаваемости своей сервильной словесности, Алексин бежал (я другого слова не подберу) в Люксембург (и там и скончался, прожив долгую-предолгую жизнь), увозя с собой весь этот цирк никому не нужных приемов и умолчаний, словесной эквилибристики и фальшивых джокеров в рукаве, откуда вылетают дохлые голуби.