Февраль 1917-го глазами очевидца: неожиданный поворот
Моя бабушка родом из глубинной донской станицы, но родилась уже в Ростове-на-Дону. Её отец, в последнее десятилетие XIX века, перебрался в город с молодой женой. В Ростове прадед поселился в посёлке с говорящим названием «Нахаловка», и устроился работать на недавно построенную Владикавказскую железную дорогу (ныне СКЖД). После прокладки железной дороги, Ростов стал средоточием экспортных товарных потоков с Дона, Кубани и Ставрополья, откуда через ростовский и таганрогский порты, отправляли суда с пшеницей, подсолнечником, маслом, рыбой и прочими товарами в Европу. Почему посёлок назывался Нахаловкой, достоверных сведений нет; одни утверждают, что селились там люди без разрешений – «нахалом», Другие считают, что это было связано с типичным поведением тамошних обитателей, которых «благородные» ростовчане избегали. Как бы там ни было, но посёлок населял рабочий люд, вследствие чего после революции он получил гордое имя «Рабочий городок». А противостояние «нахаловцев» с прочими ростовскими обывателями действительно было серьёзное. Уроженка этих донских мест, писательница Мариэтта Шагинян, начинавшая свою карьеру в ростовской газете, писала, что «город Ростов был создан торгашами и для торгашей». Нахаловка же возникла при строительстве железной дороги, и селился там исключительно рабочий люд, который был далёк от «деловаров», но нёс в себе гены бунтарства, издревле обитавшие на Дону. Слышал от старожилов, что чужие в Нахаловку лишний раз нос не совали, даже «правоохранители» являлись исключительно «нарядами», то есть не по одиночке. Но в самой Нахаловке порядки и обычаи были скорее патриархальными: вопросы решались «кругом», нравы строгие, воровство, у своих, и буйство жёстко пресекались, старики были уважаемы, семьи крепкие. Такие порядки контрастировали с другими частями города, где шумели кабаки и рестораны, напропалую лилась разгульная жизнь на «улице красных фонарей». «гудели» порт, старый базар, биржа, клубы купцов и приказчиков, игорные дома. В отличие от этих «вертепов для торгашей», жизнь в Нахаловке была размеренной и пристойной: при работе по 10-12-часов в день, не загуляешь. Квалифицированные рабочие прилично зарабатывали и, при экономном образе жизни, строили, для своих семей, неплохие кирпичные, реже саманные, дома под железными крышами, с небольшими, но ухоженными приусадебными участками, где по старой привычке, разводили огороды, держали птицу, а некоторые и скотинку. Этот аккуратный посёлок, несколько обветшавший, застал и я: видел ладные кирпичные домики, цветущие сады и небольшие виноградники, вьющиеся по заборам и «летницам», ровные улицы, правда ни так ухоженные, как рассказывали старожилы. Но вот чего было вдоволь в Нахаловке, так это всех видов бунтарей и революционеров. Не знаю, когда они там завелись, может и с первого колышка, но в 1902 году в Ростове, а точнее в Нахаловке, вспыхнули первые в России серьёзные рабочие волнения, о которых Ленин писал: «Огромная ростовская стачка 1902 года, впервые противопоставила царскому правительству новую политическую силу – рабочий класс, пролетариат». Сопротивление было весьма серьёзным: пришлось вводить войска; стреляли, пролилась кровь (любопытно, что знакомясь с причинами возникновения и развития Стачки 1902 года, я был поражён сходством с развитием кровавого конфликта в Новочеркасске 1962 года: поведение руководства предприятия, неадекватная реакция властей, взрыв возмущения и решительное выступление рабочих, всё оказалось поразительно схожим. Народный дух остался прежним, бунтарским). События 1902 года бабушка не помнила: мала была. Зато 1905 год запомнился, и ей, и её старшей сестре, бабе Шуре. По нынешней квалификации, они младшие школьницы, приняли посильное участие в Ростовском (Темерницком) Декабрьском вооружённом Восстании. Темерник – река, протекающая вдоль Нахаловки и железнодорожных мастерских, и отделяющая их от других районов города. В 1905 году нахаловские не преминули устроить, наряду с Москвой, полномасштабное вооружённое восстание, – такие уж традиции издавна сложились на Вольном Дону. У Темерника возникли баррикады, началась стрельба, нужны были патроны. И вот бабушка, с сестрой Шурой, маленькие девочки, в необъятных юбках до пят, таскали под ними на баррикады записочки, еду и даже патроны: солдаты и казаки не обращали внимания на малышек. Баба Шура описывала, как погиб на её глазах Анатолий Собино, их сосед и один из лидеров восстания, именем которого названы в Ростове парк, улица, школа, библиотека и прочие знаки памяти. Меня удивляло, что баба Шура упорно называла его Виталик, хотя всюду писалось Анатолий. Даже сомнение брало; он ли, но позже узнал, что Анатолий Собино, это революционный псевдоним, а истинное имя героя – Виталий Собинин.
Когда моя бабушка состарилась, и ей стало тяжело управляться по хозяйству, она перебралась жить к нам. Выходила из дома редко, общалась со сверстницами мало: телефона у нас не было, а добираться далеко, вот и стал я основным её слушателем и собеседником, тем более, что меня уже тогда интересовала история и, разумеется, история родного края, а бабушка с удовольствием вспоминала былые времена. Рассказывала, что парни с Нахаловки, повзрослев, шли работать на железную дорогу: путейцами, машинистами и помощниками, в поездные бригады. Многие работали в ремонтных мастерских железной дороги. Эти самые мастерские были крупнейшим предприятием Юга России, с мощными цехами, развитым подсобным производством, собственной ТЭЦ. Мастерские обслуживали паровозы и вагоны, сразу трёх железных дорог: Владикавказской, Закавказской и Юго-Восточной. В городе возникло множество мастерских и цехов, где также требовались умелые рабочие мужские руки. Из мастерских квалифицированных рабочих сманивали в цеха «Товарищества Аксай» – предтечи Ростсельмаша (у железнодорожных мастерских было собственно ремесленное училище, где готовили рабочих основных специальностей). А вот для женщин и девушек с Нахаловки была одна дорога: на фабрику Асмолова. Табачная фабрика Асмолова, официальный «Поставщик Двора Его Императорского Величества», была очень большим и развитым предприятием, обеспечивавшая всеми видами табачных изделий бескрайнюю Российскую Империю, занимавшая львиную долю российского рынка. Для императорской фамилии изготавливали благородные «Герцеговину-Флор» и даже сигары, у «приличной публики» были неимоверно популярны «Шуры-Муры», крестьянам и солдатам фасовали махорку для самокруток, выпускали ещё десятки других наименований. И всё это делалось проворными женскими руками. Вернее, девичьими. На фабрику шли совсем молоденькие девчонки 12-13 лет, приписывая себе по два-три года, а то и более, чтобы соответствовать требованиям тогдашнего закона. «Все знали», но похоже, никто не возражал; такое положение устраивало стороны. Работали девчонки до замужества и первых родов, потом женщин увольняли, переводили в статус домохозяек, а на их место приходило новое поколение. Так и велось. Рабочий день длился 10-11-12 часов, порядки были строгие, а до 1905 года и просто драконовские. Помимо многочисленных штрафов и взысканий, мастера, фактические надзиратели, нередко бивали девчонок, изголялись, безобразничали. Рукоприкладства прекратились после Пятого Года, когда самых злобствующих рабочие с Нахаловки, почувствовавшие свою силу, перебили, другим крепко обломали бока, да и администрация, с властями, стали вести себя приличнее. Но все же, отношения оставались непростыми, часто возникали конфликты. Штрафовали по любому поводу, туго сокращали продолжительность рабочего дня, наказывали за брак, нередко надуманный, «недовложения», не улучшались условия труда, срезали расценки (право, этот пункт бессмертен), бывало, задерживали зарплату, увеличивали интенсивность труда без повышения зарплаты, хромала охрана труда. Всё это вызывало недовольство работниц, обостряло отношения с администрацией, приводило к столкновениям, забастовкам и стачкам. Нередко такие противостояния выплёскивались за фабричные ворота, и табачницы, ведомые профсоюзными активистами и революционерами всех мастей, выходили на митинги и демонстрации. Поддерживали «асмоловские» и политические требования, звучавшие в Нахаловке. Власти стремились пресекать акции неразрешённых протестов. Как только протестующие выходили за фабричные ворота, являлись представители городской Управы и требовали разойтись. Работницы гоношили, напирали на чиновников, те вызывали казаков, для усмирения. Являлись конные казаки и начинали теснить протестующих. Тогда, рассказывала бабушка, применялся «убойный приём». Самые бойкие девчонки кидались к конным казакам, по двое к каждому, хватали с обоих сторон за сапоги и кричали «Казак, возьми меня замуж!» Казаки, из нижних чинов, действительной службы строевого разряда (4 года), по нынешним меркам, срочной службы, молодые парни, со смехом отталкивали настырных девчонок, старшие команд – приказные и урядники, спешившись, пытались оттащить нахалок, обхватывали их, стараясь помять молодые груди, те визжали, брыкались. Строгие урядники сдерживались, но и их пробивал смех. Иногда подключались вахмистры и молодые офицеры, но с тем же успехом. Так, напирая, препираясь, казаки постепенно оттесняли работниц к фабричной территории и загоняли их за ворота. Дальше казаки никогда не вторгались: это была частная территория и «спор хозяйствующих субъектов». Справедливости ради, заметим, что выступления позволяли работницам добиваться определённых результатов. Не всегда, но бывало. Являлась казённая фабрично-заводская инспекция, и устраняла явные нарушения, случалось, наказывала кое-кого из администрации, запрещала сверхурочные, выписывала предписания по улучшению условий труда, требовала немедленных погашений задолженностей. Но проблем не убывало; протесты возникали вновь и вновь. Как-то бабушка сказала: «А терцы злые». «Как так, бабушка?» В очередной протест к фабрике прискакали казаки невиданной формы, в черкесках, мохнатых папахах. «Терцы, терские казаки» – определили находившиеся среди работниц рабочие-мужчины. Терцы приближались на крупных рысях и не осадили коней, с ходу налетели на передние ряды. Бастующие отпрянули, но девчонки попытались применить испытанный приём, повиснув на ногах казаков. И здесь произошло неожиданное; казаки шашками в ножнах стали наотмаш бить хватавших их девочек. Те завизжали от ужаса и боли, а разгорячённые казаки не останавливаясь, стали без разбора наносить удары направо-налево. Они напирали, сбивали работниц с ног, колотили. Бастующие отступали к фабричным воротам, бывшие среди них немногочисленные мужчины (слесари, столяры, электрики), схватились за «оружие пролетариата» – камни и другие подручные предметы. Присоединились и самые бойкие из девчат. Бастующие заперлись на территории фабрики, успев затворить ворота, продолжали кидать камни в казаков. Те не отступили, а стали пырять ножнами через металлические прутья забора, а затем наносить удары древками пик, которые были у части наступавших. Разъярившись, казаки принялась ломать ворота. Дело принимало скверный оборот. Рабочие начали возводить у ворот баррикаду, послали за подмогой в железнодорожные мастерские. Вскоре там взвыл заводской гудок. В то время вся жизнь рабочих окраин шла под звуки гудков (их помню даже я, родившийся после войны). Каждый сигнал имел своё значение. Гудок будил на смену, сообщал о начале и завершении обеда, о конце рабочего дня. У рабочих не было часов, хотя во многих семьях уже были ходики, но их ход тоже корректировали по заводским гудкам. Извещали гудки и о прочих событиях, в том числе о забастовках, чрезвычайных ситуациях. Был особый сигнал боевой тревоги, когда по команде рабочие собирались в боевые дружины. Вот такой сигнал и прозвучал со стороны железной дороги. Оборонявшиеся приободрились: помощь придёт. Ожесточение нарастало. И тут, со стороны города, появился мчавшийся карьером вестовой. Он подлетел к старшему терцу и что-то сообщил. Тот начал криком подавать команды. Разгорячённые казаки отреагировали на команду не сразу, но постепенно отступили от ворот, злобно оглядываясь на работниц, которые продолжали швырять в них камни. Под улюлюканье казаки удалились. А вскоре подоспела рабочая дружина, которая существовала в Нахаловке со времён революции 1905 года. Серьёзного столкновения удалось избежать. Думается, перепуганной администрации железнодорожных мастерских ни к чему было допустить, чтобы волнения перекинулись к ним, нелепые столкновения с воинственно настроенными рабочими были ни к чему, и это они забили тревогу, потребовав от городской Управы отозвать казаков. А может, в Управе и сами смекнули, что дело приобретает опасный характер и, памятуя прошлые волнения, дали задний ход (через много лет мне попалось высказывание Николая II о терцах, где царь заметил, что они такие агрессивные потому, что живут среди чеченцев и набрались этого у них). Больше терцы не появлялись. Зачем направили горцев, остаётся только гадать: может, надоели «обнимашки» с местными и хотели припугнуть, может иные причины. В окрестностях Ростова располагались многочисленные казачьи лагеря, в которых проходили подготовку служивые всех казачьих войск России, в том числе, терские казаки.
Однажды разговор вновь свернул на революционную тему, бабушка задумалась, улыбнулась какому-то воспоминанию, и сказала: «А вот помню, как мы встретили Февральскую революцию». Меня это удивило, так как в 60-е Февраль Семнадцатого представляли незначительным эпизодом на фоне тектонических событий Октября 1917 года, не допускали мысли, что Февраль стал спусковым крючком, давшим старт последующим грозным историческим событиям. Не придавал особого значения Февралю и я. Но рассказ живой свидетельницы всегда интересен: «Расскажи, бабушка!» Посмеиваясь, она начала рассказ: Тот день запомнился ей как светлый предвестник весны. Наступал март, проглянуло южное солнышко, всё дышало пробуждением. И хотя продолжалась война, вопреки всему, настроение у девчат было весеннее, беспечное. Всего было вдоволь: невиданного урожай 1916 года сбил цены на продовольствие. Да и дела шли неплохо: заказов было полно, работа кипела. Юные сердца работниц наполнялись весенней радостью и ожиданием счастья. Последние минуты перед началом смены: среди девчонок весёлый щебет, смех, обсуждение своих девичьих новостей. Начался «урок» – рабочее время, разговоры и смех стихли, застучали набивочные машинки; все сосредоточенно погрузились в работу: нормы были не шуточные, тут не до разговоров. Вдруг, вскоре после начала рабочего дня, в цех вбежали несколько политических» (революционеров, бунтарей и агитаторов, все мастей и расцветок, бабушка, и её сестра, неизменно называли «политические». Когда же я пытался уточнить, какой партии тот или иной человек, бабушка отвечала «не помню», будто отмахивалась и боялась потерять нить рассказа. Если я знал о ком-то его партийную принадлежность и хотел, в ходе её рассказа уточнить, бабушка всегда соглашалась: «ну да, эсер» или анархист, большевик, меньшевик, её это не интересовало; ей важно было рассказать, какой это был человек, или описать событие. Все «политические» были у неё на одно лицо. Сказал бы «якобинец», наверное и с этим согласилась). Вбежавшие политические были чем-то страшно взволнованы, и с порога закричали: «Товарищи, бросайте работу, подходите к нам, зовите людей из всех цехов, архиважное сообщение!». Работницы привычно прекратили работу; политические всегда сообщали важные сведения о нехороших делах администрации, объясняли в чём попраны права трудящихся и звали к протестам, на которые, обычно, работницы охотно откликались. В необъятно большой цех набилась масса народу, в цеху стоял гомон, работницы опять зашушукались, обсуждая свои дела, люди пересмеивались. Главный из политических взобрался на импровизированную трибуну и, перекрывая гомон, задыхаясь от волнения, заорал: «Товарищи! Из Петрограда пришла долгожданная весть: в столице революция!» Шум и шушуканье в цеху стихли. Многие из присутствовавших хорошо помнили революцию 1905 года, бои возле своих домов, облавы жандармов, убитых соседей, суды и каторги для других. Что-то будет на этот раз; все превратились во внимание, установилось гробовое молчание. Воодушевлённый оратор радостно продолжил: «Царь Николай Кровавый низложен и отрёкся от престола, ура, товарищи!» – это было уже за гранью понимания: все замерли и насторожились, не произнесли ни звука, устремив взгляды на политического, ожидая разъяснений. Повисла густая гнетущая тишина. «Ну как же вы не понимаете, товарищи, – затараторил он, уже жалобно и просительно, – у нас не будет царя, теперь полная свобода и равенство, никто вас не посмеет угнетать и эксплуатировать, ура!» – фальцетом и неуверенно, вскрикнул он. Прокричали лишь явившиеся с ним политические. Толпа угрюмо молчала. Оратор, видя, что никто не разделяет их радость, опешил. Он принялся разъяснять: «Поймите, теперь нет царя, а есть полная свобода и демократия. Царя нет, и уже никогда-никогда не будет; мы навсегда свободны и можем жить, как нам захочется». В цеху разлилась жуткая тишина, никто не проронил ни звука. Оратор оторопело замолчал. Присутствовавших охватило чувство чего-то страшного и неизбежного. И вдруг раздался истошный женский вопль: «Господи, как же мы без царя жить-то будем?!». И сразу душераздирающий плач, надрывный, утробный, с причитаниями, каким русские женщины оплакивают кормильцев. Заголосили стоявшие рядом с кричавшей товарки, за ними другие, дальше ещё. Как степной пожар понёсся женский плач по цеху, им наполнилось всё пространство. Через минуту весь огромный цех содрогался от рыданий. Плач стоял такой, словно оплакивали не царя, а всю землю русскую и себя несчастных, осиротевших. Так встретил весть о свержении царя один из крупнейших центров революционного движения Российской Империи. Ошеломлённый рассказом, я спросил: «Бабушка, и ты плакала?». Она, по-старушечьи мелко смеясь, опустила голову, как нашкодившая девчонка, и произнесла: «Да». Поражённый, я напирал: «Как так, ведь вы боролись, ходили на демонстрации с лозунгами «Долой самодержавие», а тут разрыдались!» – «Так то ж лозунги, а тут царя свергли, как же!». Всё ещё ошеломлённый, допытывался; почему же вы всё таки плакали. Бабушка перестала смеяться, взгляд сделался задумчивым, как будто она всматривалась в историческую даль или собственную душу, и произнесла: «Глупые…».
С тех пор, встречая утверждения, что рабочий класс Российской Империи, проявляя несокрушимую волю, осознанно и целеустремлённо боролся за свержение царского режима, я неизменно вспоминаю рассказ моей бабушки, живого свидетеля и активного участника тех исторических событий в Ростове, одном из крупнейших очагов революционного движения. Всё в жизни было намного сложнее и противоречивей, чем представляется нам.
P.S. с некоторых пор над Ростовом стал появляться призрак-мираж, похожий на памятник стачки 1902 года, где рабочий подхватывает знамя из рук павшего товарища. Сегодня все вооружены смартфонами, и многие снимают это явление. Одни считают, что это светопроекция памятника, но световые шоу играют лучами и красками, а «видение» появляется в серых тонах из облаков. Учёные пытаются объяснить, что это оптический эффект, но за более чем шестьдесят лет с памятником ничего подобного не случалось. А наиболее впечатлительные заголосили, что это зловещее знамение предстоящих жутких потрясений, и «скоро шарахнет». Не шарахнет, – само никогда не шарахает, а шарахнуть некому; народец не тот пошёл. Нет больше в Ростове Нахаловки, есть спальный район Рабочий посёлок с обычными обывателями.